КОРР:  Давайте сначала поговорим о детстве, каким оно у Вас было? Что помните лучше всего?

Фархат Ибрагимов: Хочется вспомнить, конечно, детство, эти золотые годы. Особенно зима. Зима, помнится, выходишь на улицу, делаешь вдох и у тебя ноздри слипаются. Такой снег лежал белый, понимаете не то, что сейчас, снег лежал белый, искристый такой. Домой я возвращался, я помню, рукавички, они все вот в таких ледышках были, потому что холодно было. И мы не болели, я не помню, чтобы мы болели. А вечером каток — святое дело.  Я жил на Мира-Калинина. Это значит каток «Динамо». Наша одноклассница жила на Шевченко, вот как раз на Интернациональной, напротив входа, и мы всем классом к ней ходили. Там переобувались и на коньках до катка «Динамо», потом обратно. И помню, бедная Кларка, она уже спать хочет, а мы приходим, ноги в батарею, отмерз же, и вот эти ноги отходят застывшие, ну знаете какая это боль. И вот мы воем со слезами на глазах, а потом только шли домой.

В те годы самая эстрадная музыка была – итальянцы. Почему-то вот наши власти, наше Министерство культуры пропускало итальянскую музыку, а американскую сюда не пропускали ни под каким соусом, британскую ни под каким соусом. А еще немецкая эстрада иногда была, по радио передавали. Но, что хорошо было, я помню, в определенные дни, допустим, сегодня звучит немецкая музыка, следующая идет татарская музыка, потом уйгурская музыка, потом корейская музыка, армянская, то есть вот это очень хорошо было поставлено. Потому что радио был единственный источник так сказать. И вот эту музыку я не забуду никогда, конечно, этот звук звенящих коньков, вот эта музыка, голоса, этот мороз, этот пар над стадионом, конечно, этого никогда не забудешь. Ходили в парк Горького, там стоял знаменитый аттракцион. Из снега лепили большую голову Руслана из «Руслана и Людмилы» и вот эта голова богатыря, вот эта голова сделанная из снега была огромная, как горка и вот мы с нее катались. Ведь в те времена люди жили одинаково — не было такого социального разрыва как сейчас. Тогда все жили примерно одинаково, конечно, элита была. Партийная элита, была интеллигенция от культуры, была интеллигенция от науки, они, конечно, жили лучше. Ну, как они жили лучше, у них просто государственные какие-то привилегии были – автомобили, дачи и так далее. А они были такими же простыми ребятами, как и мы. Все с ума сходили от «The Beatles», от джаза. Все пили портвейн, все носили джинсы купленные у фарцовщиков. Золотое было время, действительно.

Сейчас многие очень из этих ребят успешные ребята, мы их видим, мы их знаем. Начиналось все это в Алма-Ате – Брод, Тулебайка, что там еще, Старая площадь, оперный театр. Я даже помню, только построили ЦГ – это 56-ой год мне было 5 лет, я помню грязюка была, и вот ЦГ построили, и буквально через 2 года я пошел в школу. Там около остановки я садился на «двойку» на троллейбус на остановке, и утром рано я видел все наши… вы знаете, когда человек с похмелья он первый стоит у двери, которая еще не открывается.

Помню ту Алма-Ату, особенно лето, летом не надо в школу, когда ты спишь под ватным одеялом, потому что утром холодно. В городе такой чистый воздух, что утром невозможно и вот этот шорох метлы дворника, равномерный такой, тихий. И совершенно очумевшие воробьи, которые орали с утра пораньше — спать было невозможно. Чистый воздух, вот эти колоночки, которые, вы помните, сейчас их не осталось — на углах стояли колонки, подойдешь чистой воды попить. А в детстве мы купались. Жара же в Алма-Ате страшная была, вот днем жарко, а ночью холодно в арыках делали запруды и там плескались.

Фархат Ибрагимов. Все начиналось с барабанов.

Фархат Ибрагимов: Мы со старшим братом Тахиром безумно любили музыку. Все, что звучало, особенно эстрадную музыку. Я помню, он меня таскал постоянно в магазин «Мелодия», а тогда на пике популярности была Эдита Пьеха – это было для нас нечто зарубежное. Мы очень любили зарубежную музыку, а ее у нас ни в каком виде не пропускали. Поэтому мама, зная нашу тягу, в 9 утра или в 8 утра, чтобы разбудить нас, тогда были большие приемники — гробы с такой большой цветной шкалой, она находила «Голос Америки», его тогда не очень глушили, и включала джаз. Вот помню, когда первый раз мы услышали Армстронга, Фрэнка Синатру, Элвиса Пресли, рок-н-ролл. А мы спали с братом вместе, и она говорит из-под одеяла четыре ноги — две пары ног — мои и брата начинают шевелиться, и мы просыпаемся. Вот так она нас поднимала. Оттуда вот такая безумная страсть к музыке. Потом, так как наша мама работала на телевидении, она была, так сказать, пионером нашего казахского телевидения, она как-то притащила нас с братом на репетицию Оркестра радио и телевидения, и там мы увидели настоящие живые барабаны. Вы знаете, что значит для ребенка увидеть то, о чем он бредил. Бредил до такой степени, что я рисовал в своей тетради, я рисовал барабаны, всякие саксофоны, трубы — очень любил это дело, все, что принадлежало джазу. И вот так оно пошло-поехало. Потом случилась такая штука: ресторан «Алма-Ата» был, на месте вот этого здания тогда стоял такой двухэтажный ресторанчик, как символ той эпохи с колоннами, со всякими деревянными беседочками резными. Я даже помню, там люстра на 2 этаже в виде гроздьев винограда была сделана. Нас маленьких отец постоянно туда водил. Он был военным. Он брал себе, я помню, бокал шампанского, а нам брал мороженое и лимонад. И как-то сгорел этот ресторан — это был шорох по всему городу, конечно. Мы же там лазили все, и брат там нашел, от оркестрантов осталась сгоревшая щетка от барабана, и было столько счастья. А мы жили, помню в доме с такой коридорной системой, ну тогда жилищные условия были примерно одинаковые, и в коридоре у нас стоял умывальник, металлический умывальник такой хромированный с такой крышечкой. Брат снимал крышку и этой щеткой играл по тарелке — было столько счастья. Потом матушка, увидев, попросила на телевидении бутафора, и он слепил два пионерских барабана. Мы поставили их на стойку, и вот у брата была эта тарелка и ржавая щетка и два слепленных барабана — счастье было, мы друг друга толкали все время, кто будет первый играть. И, естественно, мы учились в улет, хватали то, что играл Валерий Юлевич — это барабанщик Оркестра радио и телевидения, великолепный барабанщик, изумительный учитель. С тех пор пошло. Потом, видя такую тягу к музыке мама с отцом решили меня отдать в Байсеитовскую школу на скрипку. Проучившись 2 года, я был изгнан из школы с формулировкой «за профнепригодность». Я просто не любил скрипку вот и все. Я бредил барабанами. Скрипка для меня была чужеродной. И вот с тех пор пошло. Брат, так как он был старше меня, он уже устроился в Казахконцерт. До этого он работал чернорабочим в хлебном магазине. Я помню, прибегал помогать. Я помню, тогда система была такая: взял жетон, допустим, на кирпичик, в автомат бросаешь, а там такой лифт — тебе раз в окошечко булочка. Никто не знал, что за этой панелью было. А там мы с братом вдвоем. Вот эти автоматы едут, их штук 20, а мы с этих лотков хлеб только заряжаем. Бывало, слышишь стук, возмущенный голос: «Где хлеб?». Не успеваешь — и пустая ячейка, и приходится в специальное окошко хлеб вытаскивать. Потом он устроился в кулинарию тоже как чернорабочий. Помню к нему прихожу, а он сидит в перерыве, перед ним мешок с мукой и две палки, которые он сам сделал и он по этим мешкам стучит – занимается. Вот такая была история.

Потом уже постарше, я был в классе 6-м, Тахир мне говорит: «Так, в одной семье не может быть двух барабанщиков, поэтому будешь учиться играть на контрабасе». Ну, я младший —  согласился. Достали мне контрабас, и вот с тех пор началось. Я помню с контрабасом иду, а мы жили на Мира-Калинина, ну у самого истока Брода, с контрабасом выходишь, а я приспособился за спину его тащишь, и вот эти возгласы умиленных прохожих: «Ох какая большая балалайка». К этому у меня был иммунитет, я уже никак не реагировал. А сначала меня  это возмущало, вплоть до того, что я останавливался: «Это не балалайка, это контрабас». Народ тогда был веселый, дружелюбный, очень хорошие люди тогда жили. И потом, значит, учась в 6-м или 5-м классе летом я подрабатывал на танцплощадке в Парке 28 панфиловцев. Если кто помнит, была круглая танцплощадка – это была Мекка алматинской молодежи. Это какой, 60-ые – 65-ые годы. Битломания. Рассвет «The Beatles», рассвет джаза. Юноши больше любили «The Beatles», рок-н-ролл. Дети интеллигентных семей, ученых, аристократии нашей алматинской — они больше слушали джаз. Я как раз попал в эту волну, когда с одноклассниками я был битломаном, а со старшим братом я был джазменом — мы вместе играли на танцах. Я даже помню период, когда открыли кафе «Солнышко», помните, в парке 28-ми, ниже кафедрального собора «стекляшечка» кафешка, до сих пор стоит.  Я помню, когда оно открылось, там были такие очереди, было такое столпотворение. Вообще в те времена рестораны центральные: «Исык», «Алма-Ата», что там еще было, там были постоянные очереди с боем, чтобы пробиться. Мест общественных увеселительных не было. Тогда же не было дискотек. Бары, бары появились гораздо позже. Первый бар появился «Каламгер» и когда бармен Гена — первый человек, когда мы увидели его с бабочкой, в жилетке, в белой рубашечке, когда он делал коктейль с трубочками, для нас это вообще было дико. А мы же все тянулись к Западу, потому что Запад худо или бедно проникал к нам с теми же джинсами, с теми же пластинками. Расцвет фарцовки тогда был. Фарцевали в основном, джинсами, пластинками, майками какими-то, вот такая мелочь, за которую можно было «угодить», кстати.

Вот так я связался с музыкой, конечно, через своего старшего брата и практически  всю жизнь с ним вместе. Потом организовали «Бумеранг», потом работали с Розой Рымбаевой, потом опять «Бумеранг», потом разные проекты. Интернациональные проекты — с немецкими музыкантами, вообще с европейскими музыкантами, потом «Роксанаки».  Я считаю, что Тахир он вообще основатель всех тех движений поп-музыки, которые сегодня происходят, он был одним из первых, кто все это начинал.

Брат Таха. Один на СССР

Фархат Ибрагимов: Джазовых профессиональных музыкантов, естественно, не было. Потому что ни консерватория, ни музыкальные училища не выпускали артистов, исполняющих джаз. У нас не было ни школ, ничего, поэтому мы сами учились, как могли. Я помню, ночами с братом сидели, тогда не было этих магнитофонов, тогда у нас был гроб вот такой «Днипро 11» — ящик с откидной крышкой, туда две вот такие бобины входило. И вот мы ночами подключали приемник, слушали «Голос Америки», а его тогда забивали специальные службы, но мы все равно записывали все, что могли записать. Вот на этом материале мы слушали и мы учились.  И когда мы приехали в Германию с братом, я помню, немецкие музыканты после каждого выступления к Тахиру подходили, щупали его за руки: «О, джаз, у нас в Германии так никто не умеет играть». Он действительно покорил немцев, потому что он от сохи. Когда я им рассказывал, говорил: «Когда в то время, вы в детстве с колыбельки могли получить любой инструмент, любую пластинку, любую запись, любой текст, все что угодно, у нас этого не было, мы добывали это вот таким образом» — они не могли нам поверить. Может быть, поэтому уровень нашего музицирования он  немножко отличается. Вот такое время было. Ну Таха, действительно, немцы там просто преклонялись перед ним, а он самоучка — садился и играл. На любых барабанах. Мне всегда нравилась его манера, особенно на джазовых фестивалях. Мы частенько ездили на фестивали. Он садится за барабан, не меняя постановки, обычно барабанщики, они все поставят-переставят, все переделают, всегда потренируются, а он палочку доставал и садился и играл. Единственное, если левша садился перед ним, работал, он это все менял. Сейчас мы, конечно, понимаем, музыкальный мир, как нам не хватает Тахи. Потому что такой барабанщик был один. Он был один на Советский Союз. Потому что фестиваль, союзный фестиваль, мы же мотались тогда от Прибалтики до Сахалина, весь Кавказ, вся середина России, Москва, Питер, даже Ашхабад был, везде музыканты просто носили его на руках. Потому что  барабанщик-самоучка у него не было там какой-то потрясающей техники, но он умел так аккомпанировать, как музыканты говорят, не слышно. Вот когда играет музыкант-виртуоз, профессионал — его не слышно, он сливается с ансамблем. Он этим владел и за это его конечно ценили. Не говоря о том какой он был хохмач, какой он был веселый. А в те годы, в 60-е обязательно к Тахе приходим, у него всегда свежие записи. А у музыкантов как обязательно «Портвейн 12» — у нас тогда был общепризнанный напиток, мы не пили водку, мы не пили коньяки, а пили «Портвейн 12». Сколько цистерн было выпито нами, трудно сказать. Ну, было здорово, было весело.

Где родился джаз.

Фархат Ибрагимов: Да, мы заговорили о джазе. Джаз  я не знаю, откуда родом. Была тяга. Видимо запретный плод, поэтому все тянулись туда, и музыканты играющие джаз. А их тогда можно было по пальцам пересчитать, потому что это были самородки, самоучки, люди влюбленные в это дело. И все. Таха он поставил, он бегал по барабанам. Первый ансамбль, он нашел какого-то Валерку-цыгана, говорит, на аккордеоне играет вообще виртуозно, притащил его домой, поставил вот эти свои барабаны и вдвоем. Что они играли, я не помню, но это было так здорово. Потом нашли какого-то парня, который на трубе что-то играл, потом это было трио. Потом нашли какого-то гитариста, который восьмерочкой играл на семиструнке и они что-то лепили вечерами. У нас во дворе была огромная беседка, которую построил один энтузиаст. Тогда были бараки и там жил изумительный плотник, он сделал беседку буквально за неделю из своего материала, где он взял, наворовал, может, тогда воровали все. Такую красивую беседку сделал, она долго простояла, потом она рухнула с помощью вандалов, которые пропеллером скручивали двери телефонов-автоматов. Таких людей, к сожалению, всегда было много и они до сих пор есть. Вот я помню вечером, а у нас во дворе было общежитие физкультурного института на Калинина и Чайковского и вся эта молодежь выходила вечером. Беседка была, площадка и около нее сидел Таха со своей командой, и вот они играли вживую, наверное, тогда первый джаз, живые нотки тогда появились, зазвучали у нас. А еще было модно, у одного парня был проигрыватель и пластинки всякие – советские, бразильские и в окно выставляется этот рупор, включалась музыка и днем танцы, студенты там. Ну, мы мелюзга, конечно, бегаем. А чем мы занимались: аптечные соски по 3 копейки, знаете, на бутылочки младенцам надевают, а у нас водопровод был общий и на 1 этаже вот эту соску зарядишь и она такая получается и обливаешь друг друга. Обливали и потом с другого конца. Да, жили бедно, но настолько весело было. И люди, помню, соседи приготовят что-нибудь вкусное, так они не только на свою семью готовят. Они готовили, чтобы угостить еще других соседей, и я помню, матушка всегда, если готовила, а кухня была всегда общая и она готовила целый казан, потому что часть нам, а остальное соседям — их угостить и вот так жили. Это было. Сейчас такого нет конечно. И тогда люди очень доброжелательно относились ко всему, что касалось творчества. Особенно, что касалось музыки, потому что сами понимаете, музыка — это была редкость, это действительно был дефицит. А тем более в послевоенные 50-е были хиты, были хиты свои, конечно. Пьеха она позже появилась, а Марк Бернес был, Трошин, я даже еще фамилии не помню. Вот эти песни были «Мишка, мишка, где твоя улыбка полная задора и огня» — это был Рашид Бейбутов. Я еще помню в парк Горького в воскресенье обязательно, в парк культуры мы ходили всей семьей и там из всех рупоров Рашид Бейбутов, Радж Капур, индийские фильмы «Господин 420». Тогда же не было много кино. У нас не было много музыки. Наш театр оперы и балета, да об этом надо сказать особенно, мой отец после демобилизации устроился в оперный театр начальником административно-хозяйственной части. И все балеты, которые там были, я на оперу не ходил, только на балет, я все смотрел по 20 раз, потому что тогда наш оперный театр был ну просто потрясающий. Тогда Селезнев был балетмейстером, а в оркестре очень много работало, вы знаете эвакуированных питерцев из России, то есть музыкантов высокого класса. И вот тогда оркестр звучал. Я помню даже запах сцены до сих пор, это незабываемо, конечно. Вот брата Таху в 1-м классе отдали в хореографическое училище, где сейчас консерватория  было хореографическое училище. Он учился вместе, я сейчас даже фамилии не упомню. Помню, прибегал к нему, а он был хулиган и там. А там система была жесткая, армейская. Их наказывали вплоть до того, что там могли поставить на колени на горох, и дедовщина, конечно, была жуткая, жуткая. Он рассказывал, как «велосипеды» делают новичкам. Знаете, бумажки скручивают и спящему человеку в пальцы вставляют и поджигают. Да, это было. Вот это дети войны, так сказать. Но потом Таха училище бросил, потому что не хотел этим балетом заниматься, потому что для него была музыка, и он меня этой музыкой заразил. Я даже не помню, как потом стало, что мы ушли на профессиональную джазовую сцену. Хотя в Советском Союзе профессиональной джазовой сцены не было, была любительская. У нас не было джазовых колледжей, как это было в Америке. Но, тем не менее, тяга к джазу была. Я помню, по Советскому Союзу едешь на джазовые фестивали, куда бы ни приезжал залы полные всегда. Всегда аншлаги. Полный зал, и наш «Бумеранг» котировался, потому что мы играли музыку немножко ориентированную на Восток с элементами джаза.

КОРР: А в Алма-Ате, где играли?

Фархат Ибрагимов: В Алма-Ате у нас была шутка, тогда же комсомол правил всеми культурными делами и под крылом комсомола бывало: «В ЦК комсомола сегодня открывается алма-атинский джазовый клуб». И Таха все время шутил: «Джазовый клуб в 7 часов открывается,  в 10 часов закрывается». Выступали, где придется, в общем-то, концертные площадки – это театр Лермонтова был, ЦК Комсомола, где же еще был, ну такие небольшие площадочки, не государственные. В оперном театре джазовых фестивалей никогда не было. Постоянно у нас были джазовые клубы, джазовые встречи. А в Казахконцерте были, в ЦК, в новом зале тоже были, но это гораздо позже было. Все это пробивалось с трудом.

«Нью-Йорк джаз репертори компани». Невыездной Таха.

Фархат Ибрагимов: Да, я закончил журфак, вот, что я хотел вспомнить. Музыка была всегда, где-то сбоку. У меня параллельно всю жизнь с детства были рисование и музыка. Когда я уставал от одного, я перекидывался на другое и наоборот. Я закончил журфак у Марата Карибаевича Барманкулова, в общем-то, специальность у меня «Телевизионный журналист», но в журналистике я не проработал ни дня, потому что я имел глупость сдать военные дисциплины  на 5 курсе на «отлично». А в тот год всех отличников просто загребли. Все были в шоке, особенно в шоке был я. Уж я и армия, ну настолько были несовместимые всегда вещи, и тут получилось, что меня забрали. Два года я провел на Дальнем Востоке между Хабаровском и Владивостоком — вот эта вот веточка. Там маленький город Лесозаводск, в котором заготавливалась древесина и куда-то сплавлялась. И там стояла воинская часть, и вот в танковом полку был зенитно-пулеметный взвод, вернее батарея и одним из взводов командовал я. Называл себя командующим взвода. Два года, когда музыки не было никакой. Я только слушал, я понаписал «The Beatles», Пола Маккартни — очень много у меня было музыки всякой. Но я сильно рисовал,  и когда уже пришло время демобилизоваться, я позвонил домой, и мама сказала, что вот в Казторгрекламе есть место художника.  Я говорю: «Все, давай, забивай это место, я приеду, буду работать». То есть с работой вопрос сразу решился, а о музыке не было никакой речи. Я помню первый день дембеля. Я прилетаю в Алма-Ату. А как у нас в Алма-Ате бывает — с трапа схожу и смотрю, с западной стороны рыжая стена такая, издалека идет и я думал, что все — пыльная буря и надо бегом. Пока в аэропорт забежал, сел в такси и как в Алма-Ате бывает, ливанул дождь с такой страшной силой, в общем, все промыл. И уже начало смеркаться, я в такси еду и смотрю на афишные щиты и думаю: «У меня галлюцинации что ли?». Изображен Луи Армстронг с трубой, и я не могу понять, в чем дело. Потом домой приезжаю, и мать сразу говорит: «Тебе Тахир два билета оставил, завтра на концерт, американцы приехали». Я: «Да ну нафиг!». Это как раз был концерт памяти Армстронга. Первый раз вживую я увидел американцев настоящих. Там такие звезды были, о которых мы слышали по «Голосу Америки», и вот они тут живьем. Конечно, Таха как организатор всех движений музыкальных, организовал встречу с ними. Я помню в ресторане «Алма-Ата» после концерта заказал зал, нанял официантов, мы музыканты все скинулись, не помню, по 20 рублей что ли скидывались. Американцев встретили, представляете, вся эта банда, американцы приезжают туда, садятся. А в советские времена знаете, без казусов не бывает — на столе стояла только водка и заливное, и больше ничего не было. Ну, американцы это дело с удовольствием. Там я помню один саксофонист он где-то на Зеленом базаре, помните, у нас такие складные стаканчики были, и его так поразило и он на концерте, у него в пульте стоит  шкалик водочки и пока у него нет игры, он стаканчик раскладывает, наливает, выпивает, незаметно складывает и кладет в карман. Ему эта процедура очень нравилась — доставать из кармана, раскладывать, наливать, закрывать. Он радовался, как ребенок. На следующий день Таха пригласил, не всех конечно, а кого-то там, барабанщика и трубача что ли. Пришли к нему домой. А я помню, это был июнь месяц, жара была и вот они в трусах у него такие негры-звезды вот эти пьют водку. И короче после этих встреч, они были очень довольны американцы, мы были все счастливы, конечно, тоже, после этих встреч Таху моего закрыли. Все, он стал не выездным. В 74-ом году он съездил с ансамблем «Гульдер», они были в Сингапуре в Малайзии где-то там, и потом буквально после отъезда американцев должна была быть поездка в Бельгию с «Гульдер», и Таху закрыли. Он с тех пор стал невыездной, и вот он был невыездной вплоть до 1993 года.

Жантик. Вне попсы.

Фархат Ибрагимов: Потом как-то все это смягчилось, уже джаз перестал быть вражьей музыкой. И я помню, нас пригласили московские музыканты, пригласили с московской группой поехать в Финляндию на знаменитейший джазовый фестиваль всемирный. И мы от Алма-Аты вдвоем поехали туда. Мы работали там в интернациональной команде. Это здорово, эту поездку я не забуду никогда, конечно. Там таких звезд увидели, пообщались, мало того, мы поиграли с такими звездами. И самое главное я живьем увидел, что там делал Ринго Старр, он приехал со своей командой и он выступал — незабываемое впечатление. Маленький, рыженький с такой серьгой с крестом выходит, я где-то сбоку немножко стоял и интересная реакция сзади вдруг гул такой усиливающийся: «А-А-А»  и потом он перестает в такой рев над центром вот этого поля. И в этом центре взвивается на воздушном шаре флаг, а там лицо Ринго Стара, в этом флаге и выходит Ринго и так поднимает пальцы: «Привет ребята, вы же знаете, что я самый крутой джазовый музыкант, поэтому я приехал на этот фестиваль». И пошло. Он как дал там — вот здорово. Здорово это было все. В общем-то, музыка не затихала, а орала, развивалась, пока был Тахир. Сейчас, сейчас конечно, уровень джазовых музыкантов у нас другой. Он классом выше конечно, но это все те пацаны, которых поднимал Таха, тащил за собой, сейчас они мэтры конечно. И вообще на сегодняшний день, я хочу вам сказать, состояние живой музыки очень крепкое. И я благодарю Жантика, с которым я сейчас работаю, потому что мы с ним начали работать 4 года с лишним назад. А ведь вы помните, что разгул «фанеры», он длился, и он до сих пор длится. А благодаря Жантику, благодаря нашей команде, мы работаем живьем, живьем у продвинутых, влиятельных людей, очень богатых, людей интеллигентных, воспитанных людей, и благодаря ему, «фанеру», мы ее потихонечку выдавливаем. Потому что 5 лет назад живые музыканты, ну вспомните, они были без работы. В любой ресторан приходишь — там ритм-машины, вокалист и какой-нибудь скрипач. Сейчас ситуация поменялась, конечно, сейчас все другое. Инструменты, сейчас они востребованы. Они нарасхват сейчас, не хватает людей. Это заслуга двух людей — Тахи и Жантика. 

Анимация

КОРР: А художником Вам все-таки удавалось поработать?

Фархат Ибрагимов: Я больше рисовал для себя всегда. Вот у Александра Головинского в студии я поработал аниматором. Как началась моя карьера анимации. В советские времена, я помню, в детстве мультики, какое у нас было телевидение, помните, какое было телевидение. Первый мультфильм, который меня поразил просто, — это союзмультфильмовский, 59-го года выпуска «Приключения Буратино», нарисованный мультик. Этот фильм меня просто поразил. А все остальное союзмультфильмовские мультики мы смотрели по телевизору, а он был черно-белый. Это сейчас у меня вот такая коллекция, все, что я любил, оно у меня есть. Тогда этого не было. А на телевидении был ролик трехминутный «Песенка гномов» из мультфильма «Белоснежка и семь гномов» черно-белый. Я маму как-то попросил: «Мама принеси мне это». И она тайком, втихаря от всех — в архивы через знакомых, на ночь брала этот ролик, а утром относила. На ночь брала, а я что делал — я наверху холодильника клеил лист ватмана, направлял диаскоп и по кадрам вот этот трехминутный ролик диснеевский срисовывал, потом сидел все это анализировал. И вот я влюбился в мультипликацию. Я дал себе слово, что я закончу школу, и я поеду поступать на мультипликатора. И, в общем-то, после университета я уже подал заявку на Высшие университетские курсы, но я туда не прошел. В этот год, я не знаю, набор был слишком маленький, и прошла девочка какая-то, потом меня забрали в армию и все. И вот с того момента как-то это все перевернулось, я все стал больше заниматься музыкой.  А анимацией я начал заниматься вот именно в 92-ом году в студии Александра Головинского. Тогда там стоял, по нынешним временам, примитивный аппарат, но там можно было рисовать по кадрам, в компьютере сразу ты получаешь результат, сразу видишь, что у тебя получается. Вот недолгий период. Потом купили «аниме», но это уже была другая студия. В Союзе были такие две машины — в Киеве и у нас. Разработка киевского университета машины, которые просчитывают тебе – полуавтомат, все дела. Где-то год я изучал ее, представляете, такая книга на английском языке и все это со словарем. И к тому времени, когда я изучил ее, я сделал первый рекламный мультик небольшой и студия развалилась. Этот аппарат отмели, короче говоря.  И он где-то благополучно скончался, где-то его убили.  В общем, на этом все закончилось. Но тяга к рисованию осталась — до сих пор мой любимый стиль мультяшный. Все, что связано  с мультиками рисую, персонажи придумываю сам. Сейчас вышел журнал «Ариба» новый, вот там  я очень много рисую. Такой чисто для детей — это ну как бы алматинские «Веселые картинки».  Я все мечтаю, как-то сесть, у меня есть знакомый, у которого шикарная студия своя — изобразительного искусства и дети, и взрослые учатся. Я все говорю: «Я к тебе приду, я хочу сесть, начать заново рисовать натюрморты, все вот это». Школу, которую я не получил, потому что в конце 10-го класса у меня был выбор. Я в 10-ом классе был такой ансамбль «Оптимист». И я, будучи школьником, работал со студенческим ансамблем, мне там так понравилось, потому что я занимаюсь музыкой. Там ребята все такие, а я был юный и, естественно, был любимчиком, а кому это не нравится. И была возможность поступить в художественное училище, а тогда наше художественное училище было очень хорошего уровня — это конец 60-х годов. Тогда были замечательные преподаватели, но я испугался армии. Вот парадокс да или свинство, не знаю как — я испугался армии и пошел на журфак,  и из журфака меня все-таки забрали в армию. Сейчас я иногда думаю, наверное, надо было поступать в художественное училище тогда. Хотя я  благодарен создателю за то, что судьба сложилась так, а никак иначе. Это тяжело, когда ты разрываешься. Бывает, и музыкой хочешь заниматься и этим, а бывает, когда не хочешь заниматься ни тем, ни другим. Просто лечь на диван, сложить руки и смотреть ящик — больше ничего не хочется или почитать хорошую книжку какую-нибудь.  

80-е, живая музыка.

Фархат Ибрагимов: 80-е годы, ну, во-первых, 80-е годы и конец 70-х мы работали с Розой Рымбаевой. Первый состав «Арай». Потом мы разделились уже на «Бумеранг» и  «А-Студио». Вот тогда Байгали Серкебаев, еще совсем юный в 18 или 19 лет, он работал в кафе «Салют» и мы с братом пришли туда. А Токсын — царство ему небесное — это муж Розы Рымбаевой, дал Тахе задание: «Собери команду живую для Розы». А она как раз приехала из Болгарии, когда взяла «Орфей».  И встал вопрос о создании живой команды, и вот мы с Тахой пришли в кафе «Салют», где этот «Военторг» на Гагарина-Абая, а там молодой Боря Серкебаев.  Нас поразило, что он играл на каком-то немецком органе там, а звук извлекал как на синтезаторе. Таха: «Вот этого пацана надо будет взять». Все, договорились. К Боре подходим: «Согласен?» — «Согласен» — вот так собрали команду. Это были его друзья, с которыми он учился в «Гульдере» в корейском театре. Так, что еще интересно — Таха всегда открывал — первый состав «Гульдера», первая эстрадная студия, потом первый оркестр цирка — он там был. Потом первый варьете, мы с ним там вместе работали. В корейском театре тоже был. Мы еще смеялись, он говорит: «Смотри, у них форма была, на ней по-корейски написано «Ариран» и к зеркалу подходит, смотри – «Ариран». А в зеркале смотришь: «10, 10, 15» — я с тех пор запомнил написание. В 80-е годы мы с Розой проработали ну, наверное, 3 года. Да, где-то около 3-х лет проработали. Потом мы стали заниматься джазом, уже чисто «Бумеранг», мы мотались по джазовым фестивалям, а вот Байгали Серкебаев и Булат Сыздыков, они остались с Розочкой.  

Вот и с тех пор Алма-Ата, музыкальные движения в Алма-Ате разделились на два направления — это ориентальный джаз «Бумеранга» и популярная музыка в стиле «А-Студио». Действительно, это была потрясающая команда. Вы помните, как они выступили на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады, и вот из тех артистов остались только Ефим Шифрин, кто был с ними тогда и «А-Студио». 80-е годы. В 80-м году, 8 мая родилась моя доченька Каринка, поэтому для меня это конечно незабываемый год. И 80-е годы, чем еще характерны, для меня они были активными – как художник я одновременно работал в рекламе и мы занимались с Тахой «Бумерангом». И вторая работа была — я работал в кабаке, как многие музыканты тогда. Мало того, что это были деньги живые, настоящие деньги и в то же время практика постоянная. Музыкантам и спортсменам нужна практика. Потом семейные заботы, конечно, поездки не останавливались по Всесоюзным джазовым фестивалям. В каком же, в 82-ом году, по-моему, по опросу газеты «Латвийский комсомолец» или «Рижский комсомолец», я как бас-гитарист стоял на втором месте по Советскому Союзу после Тамаза Курашвили. А Тамаз Курашвили — это монстр в джазовом мире. Я даже не ожидал. К тому времени я не помню, сколько мы пластинок выпустили – две или три было уж. 

Фархат Ибрагимов о школе.

Фархат Ибрагимов: Хочется, конечно, сказать о друзьях. Во-первых, сказать об одноклассниках.  Мы в 69-ом году закончили школу. Я закончил 25-ую школу. Владимир Вольфович учился  старше нас, у нас даже одна классная руководительница была, но я его не помню. Я просто помню рассказы ребят, которые старше, и не знаю, говорят ли правду они, что они частенько били этого комсомольского активиста, не знаю насколько это правда. До сих пор мы с одноклассниками все, кто в Алма-Ате, все кто остался в живых, до сих пор встречаемся. На 35-летии. У нас скоро будет 40-летие, по-моему, мы обязательно встретимся. Учителя наши конечно, в первую очередь им спасибо, — это золотые люди. И вообще то образование, которое мы получили, я был по успеваемости, когда получал аттестат зрелости, я был троечником. Но сейчас, когда я общаюсь с людьми, которые закончили гораздо позже меня, оказывается никакой я не троечник, я вполне могу сойти за отличника. Естественные предметы, как математика, химия, физика – не для меня. У меня было два предмета любимых — английский язык и рисование. Все остальное – русский, литература, нет. Учительница по литературе, помню, мои сочинения зачитывала вслух, и всегда катались все со»

Алихан БАТАЛОВ