Детство маленького грека.

КОРР: Костя, мой первый вопрос будет связан с твоей национальностью, потому что ты грек, и я хочу, чтобы ты рассказал о греках в Алма-Ате – как они жили, где они жили. И о твоей дальнейшей работе, о твоем творчестве, посвященном этому вопросу.

КОНСТАНТИН ХАРАЛАМПИДИС: Вот мы находимся сейчас на пересечении улиц Айтиева (это бывшая 4 линия) и Калинина. Вот в этом квадрате жило несколько семей греков после того, как их переселили с Кавказа, с юга России. Вот прямо за моей спиной, вот здесь два дерева – тополя – стоят больших. И вот там была калиточка такая и мостик небольшой – это был вход в мой дом. То есть, вот здесь стояли два дома, где я родился. То есть, дом моих родителей и дом моей бабушки. Это все был частный сектор: здесь жило огромное количество греков. Я думаю, на этом небольшом пятачке где-то семей 15-20 греков жило. Так же здесь жили крымские татары, семья чеченцев, семья ингушей, русские люди, казахи и немцы. Вот такая вот многонациональная ситуация была у нас во дворе, и как-то мы ладили между собой. И в то время все взаимоотношения выяснялись не по причине национального признака, национальной принадлежности, а если, так сказать, человек сделал какую-то подлость, то получал по морде. А безусловных никаких национальных проблем у нас не существовало. Мы ребята были совершенно разных национальностей, приблизительного одного возраста, играли в хоккей. Я вам покажу дальше то место, где мы заливали каток. И играли добрых 2 месяца в хоккей. В то время климат был другой: в 70-е годы было значительно холоднее, и мы знали – если будет оттепель, то это перед снегом. Вот, значит, оттепель, каток тает немножечко, выпадает снег, ночью стукнут заморозки, и мы опять будем кататься на коньках, будем опять играть в хоккей.

…Дело в том, что на самом деле для меня вот всегда это странно, когда люди заканчивают институт, заканчивают ВГИК, предположим, и потом они начинают судорожно думать – какую тему выбрать для кино, про что снимать. Для меня, конечно, этого вопроса не было, потому что все зарождалось именно здесь, вот за моей спиной. Все зарождалось в этом частном доме с русской печкой. Когда мой отец рассказывал мне истории из своего детства. Истории о том, как греки были депортированы из Геленджика, с Краснодарского края, с Кубани – были депортированы сюда, в Казахстан. И рассказывал он, видимо, так ярко и так сочно, что это как-то вот западало прямо мне в сердце, и я всегда думал о том, что жалко, что я жил не в то время, жалко, что у меня нет камеры, и жалко, что я, так сказать, не мог запечатлеть все эти события, которые происходили с моим народом.

КОРР: Прости, перебью. Эти рассказы твоего папы – это какие годы примерно? То есть, твоё детство?

К.Х: Ну, это 70-е годы – я родился в 1966 году здесь, в Алма-Ате. И вот сидя у русской печки, пожалуй, тогда и зародилось мое желание заниматься кино и рассказывать о судьбе моего многострадального народа. Вот так.

Как пришел в профессию.

Совершенно случайно получилось так в моей жизни, что я, прежде чем заниматься режиссурой, совершенно случайно поступил в театральный институт, закончил Актерский факультет… Но, подчеркиваю, что это произошло совершенно случайно: я всегда знал, что я буду заниматься кино. Но когда я пришел узнать в Алма-атинский Театральный художественный институт… АГТХИ – тогда он назывался так, я не знаю, как он сейчас называется – находился он на улице Советской и Ленина. И когда я пришел узнать, есть ли факультет режиссуры и кино, мне сказали, что нет, но набирается актерский курс. Вот тогда мастер, которая набирала этот курс — госпожа Арингазиева – она предложила мне прослушаться, и вот это, подчеркиваю, было совершенно случайно. Я показался: я прочитал то, что на память помнил – какой-то рассказ, стихотворение, какой-то кусочек прозы. А кстати говоря, проза была – это рассказ Нодара Думбадзе «Возращение». В одном переводе он назывался «Возвращение», в другом «Эллада».

…Это о мальчике, который жил в Сухуми, в Абхазии. И вот в 1939 году Советское государство дало возможность выехать грекам из России, из Грузии, с Украины. И приходил такой корабль «Посейдон», который забирал греков. И этот мальчик, в общем, не хотел уехать, потому что для него, как он говорит, «моя Эллада, родина моя – здесь: это Сухуми». Это улицы Сухуми, это те мальчики, которые окружали его – его друзья. И в конце концов мальчик выпрыгнул с корабля и пытался доплыть, и погиб. Море выбросило на берег тело этого мальчика, и его опознали только лишь по наколке, которая была выколота над соском его левой груди. Наколка была «Эллада».

…Вот этот рассказ, собственно говоря, — с ним я показывался тогда, и поступил по какой-то случайности. Это не было моей целью – заниматься актерским творчеством, но вышло так. Но худа без добра не бывает, в том смысле, что там я встретил свою супругу. И вместе мы потом уехали в Москву, и все-таки мы решили добить это дело: оставив Алма-атинский театральный институт на 3 курсе, мы все-таки закончили и получили актерское образование уже в Щукинском училище, в Москве. И потом я закончил Режиссерский факультет – это было позднее. Но несколько лет я проработал (в течение 4-5 лет) в Театре на Таганке в качестве режиссера и актера. Но всегда целью моей было кино. И всегда я думал о том, что когда-то я начну снимать кино, документальное кино.

…Поэтому я говорю: в выборе тем для меня не было вопроса, о чем снимать. Я всегда знал, что я буду снимать о моем народе. Ну, в каком смысле о моем народе? В том смысле, что история вообще такова, что все события, которые происходят с тем или иным народом, они потом, спустя много лет, повторяются с другим народом. И подобно тому, как исчезали с лица земли многие государства таким же образом, когда-то с лица земли исчезла и Византийская империя. То есть, греки – это всего лишь повод поговорить о каких-то серьезных вещах – как человечество в общем загоняет себя в тупик. И потом пытается выйти из него, благодаря уходу в национальные корни. А по существу – как реанимируются нации? Вот сегодня мы видим тому пример – как открываются какие-то национальные общества, общины, которые пытаются восстановить свой язык, свою культуру. Это дело в общем-то важное, безусловно, но нельзя забывать и о духе нации. А дух нации – это, собственно, вера, это совсем другое.

Где родина греков?

КОРР: Греция считается страной очень сложной для эмиграции, и когда в Перестройку, после Перестройки многие греки стали уезжать, то не всем в Греции улыбнулось счастье, и не у всех осуществились мечты.

К.Х: Ну, Вы знаете, то, что касается, допустим, жизни экономической, какой-то материальной стороны, то, конечно, ленивый человек не работает и там. И ленивый человек не найдет себе работу и средств к существованию. Вся проблема невозможности ощущать себя там счастливым – она лежит на другой территории. На территории именно спокойствия, что ли. Их души пребывают все время как бы в ностальгии по тем временам, по той эпохе, по тому времени, по тому географическому пространству, в котором они жили. То есть, безусловно, это Казахстан, это Россия, это Грузия, это Украина – те республики, где проживали компактно греки.

…Я бывал там много раз, и снимая сейчас вторую часть моего фильма «От Рождества до Воскресения», мне показали одно место. Оно называется Платия Даваки, в районе Калифии – это Афины. Там собираются казахстанские греки. Это такой небольшой парчок. Там прямо сидят на парапете люди, мужчины, кучка там из 5-7 человек, стоит бутылка «Русской водки», стоят соленые огурцы в какой-то тарелочке, в миске, русская эта капуста соленая, и обязательно черный хлеб – обязательно черный хлеб. Потому что у них там нет черного хлеба, и они приезжающих в гости греков обязательно просят: привезите черного хлеба из России там, или из Казахстана. И они сидят, выпивают, но, конечно, не напиваются – смысл не в этом – смысл в общении. И все разговоры, которые у них происходят, это все ностальгирование: они вспоминают о тех местах, где они жили. Каждый из них рассказывает о своем прошлом, о Казахстане, и их не покидает надежда когда-то побывать вновь в этих местах. Один человек, один из героев моего фильма, его второй части… Он вернулся. Он вернулся в Казахстан не то в 1979, не то в 1980 году: были коридорчики, когда грекам разрешали выезжать из Советского Союза, и он уехал из Казахстана в году 1974. До этого, в 1968 году разрешали или в 1964-ом. И вот он выехал в 1974 году со своей семьей – родители его. А в 1980 году он уже вернулся. И когда я его спрашивал: «Юра, вот расскажи мне все-таки, почему ты вернулся назад?» А он живет сейчас в Табаксовхозе, а родился он в Тургене, и он говорит: «Ты понимаешь, я видел во сне камень у калитки моего дома и плакал. Дома в Тургене». То есть, такое сильное чувство он испытывал к своей родине. И у меня в фильме ребенок рассуждает, и говорит о том, что все-таки что такое родина, и с чего она начинается. И сам мальчик приходит к тому, что говорит: «Мой прадедушка родился в Трапезундской империи, его родина стало быть Трапезунд. Мой дедушка родился в России, значит, его родина Россия. Мой папа и я – мы родились в Казахстане, а стало быть, наша родина Казахстан». Мальчик приходит к тому, что родина – это все-таки та земля, где ты родился.

…Так вот, когда я снимал этого Юру Чумативи, который рассказывал о том, что он вернулся, и рядом стояла женщина-казашка, и слышала это интервью. И после того, как мы закончили съемки, она говорит: «Как все странно: я приехала на свою историческую родину из России, из Омской области, я казашка. И я во сне до сих пор вижу мои омские березки, и до сих пор не могу привыкнуть к тому, что вот здесь та земля, где я должна умереть, куда я приехала навсегда». Вот так парадоксально.

В гримерке с Л. Филатовым.

Значит, всё, что касается моей жизни в театре, это, конечно, был такой промежуточный период. Это первые годы Перестройки. Довольно сложный период, когда мы с супругой после окончания Щукинского училища вместе попали в Театр на Таганке. Под руководством Губенко мы работали. В то время произошло разделение театра, и мы работали на территории Губенко – «Содружество актеров Театра на Таганке». И это был довольно сложный период экономический для страны: я помню, как мы делили один окорочок на два дня. Но я понял – нужно побольше лука и хлеба, тогда оно сытнее. Время было довольно сложное экономическое. И тем более было странно и для меня – это, пожалуй, было решающим для расставания с профессией. В тот период, если говорить о прежнем времени – о 70-80-х годах, то люди театра, люди кино, это были вроде как особенные люди. Отношение к этой профессии было какое-то иное. То есть, в том смысле, что на себя проблемы душевные, что ли, духовные брало искусство, то в период 90-х годов все как бы встало на свои места. Театр и кинематограф стали заниматься в чистом виде развлечением, и это, подчеркиваю, на мой взгляд и есть истинное лицо этого вида искусства. В том смысле, что тот же Леонид Филатов – мы сидели вместе с ним в гримерке – он говорит: «Ты понимаешь, опошлилась целая плеяда людей, чьё творчество было для нас каким-то значимым, каким-то важным…» В том смысле – как рушатся кумиры юности. Стоит только посмотреть на какого-нибудь так сказать актера (не буду сейчас называть фамилии), который абсолютно буржуазно ведет себя, вызывающе так сказать красиво. Какого-нибудь знаменитого актера, который говорит о своих гонорарах, который вызывающе одевается в то время, как в стране голод. И участие многих актеров довольно серьезных в каких-то дешевых, жутких проектах – все это, конечно, вызвало раздражение у Лёни Филатова. И мы об этом говорили, и я однажды позволил себе сказать ему: «Но простите, Вы ведь льете воду тоже на ту же самую мельницу практически». И он был удивлен, и сказал мне: «В чём ты находишь мой компромисс?» Я говорю: «Вам не кажется странной передача «Чтобы помнили»? Вот как бы появление самой этой передачи – оно какое-то кощунственное, на мой взгляд. Да, безусловно, жалко человека, который умер, актер известный. Но неужели человек какой-то иной профессии – например, шахтер, хлебороб – более нужной профессии, подчеркиваю, для человечества, не вызывает интереса, а вот актер какой-то знаменитый – да, он вызывает такой пристальный интерес. Причем, интерес, собственно, не к его работе, а интерес к его какой-то внутренней, потаенной жизни, который не должен в общем выходить наружу. Так сказать, количество его жен, количество его романов – вот эта пошлость и вульгарность, она вылезает наружу». Она стала интересом для телеэкрана, для телезрителей, и это, конечно, было ужасно на мой взгляд. Это остается отчасти и по сегодняшний день. В том смысле, что жизнь практически каждого из актеров, о которых снимал Леонид Филатов – это практически история болезни. Ведь мы понимаем, что это за человек исходя из конца его жизни. И, как правило, многие заканчивали свою жизнь просто ужасно. Пьянство, наркомания, непорядок в семье. И потом люди удивляются – как так? Вот такая актриса замечательная, прекрасная, создавала такие образы потрясающие в кинематографе, и вдруг сын избил ее, сын алкоголик, и в конце концов выбросился из окна! Или вот этот человек там застрелил дворника. А весь ведь вопрос в том, что в какой-то момент для людей этой профессии очень важной становится его собственная персона. Актер – это человек с больным чувством собственного достоинства. Он, конечно, не занимается семьей, он, конечно, не занимается воспитанием своих детей. Собственная персона – она как бы на первом месте. И, конечно, как результат – вот такой жуткий кавардак, который происходит в семьях этих людей. И вот когда мы серьезно поговорили об этом с Филатовым, то Филатов говорит: «Да, ты знаешь, ты прав – это действительно история болезни. Но я слишком люблю людей, актеров, моих друзей, которые меня окружали и окружают, и я все равно буду снимать про них, потому что мне их жалко. Но всячески буду стараться все-таки цеплять эти моменты, о которых сказал ты. В том смысле, что раскручивая их трагическую жизнь, я буду вытаскивать причины, по которым все это произошло».

И вот я помню, как (опять же сидя в гримёрке) Лёня однажды сказал о том, что стыдно участвовать в заказных ликованиях. Что довольно часто актерам сегодня приходится участвовать в заказных ликованиях и отчасти в них, говорит, как бы запятнал себя и я, когда поначалу, в первые годы Перестройки, тоже участвовал в этих заказных ликованиях. То есть, в какой-то момент Филатов, на мой взгляд, так как я наблюдал его жизнь в последние годы, он, конечно, переосмыслил свою жизнь в том плане, что радужное такое отношение к вечному празднику, к театру как к вечному празднику, к актерской профессии как к вечному празднику, у него проходило. Это представление абсолютно ложно сформировано для зрителей через СМИ и, безусловно, оно пагубно действует на людей в том смысле, что человек сегодня приходит в профессию и думает, что его ждёт красивая жизнь. И вот так эта красивая жизнь постепенно губится, травится, потому что в основе этой профессии, безусловно, лежит тщеславие. И в какой-то момент, когда я понял это, ко мне пришло решение, что больше я этой профессией не занимаюсь. Прямо на сцене Театра на Таганке я взял супругу за руку и сказал: «Пойдем отсюда». Завтра была премьера, на которой мы не были. Да, я нарушил законодательство – я покинул театр прямо перед премьерой. Вот так сложилась жизнь наша, и я стал заниматься документальным кино – тем, к чему и было привязано мое сердце. И говорить о том, что у нас там не состоялась карьера, поэтому мы ушли – это глупость, потому что мы играли в общем главные роли в театре, и все было нормально. Я был зам главного режиссера, и какая-то жизнь творческая при этом была. Но та пустота, которая была в сердце, она, конечно, не давала возможности больше находиться в театре.

Друзья детства. Принципы.

Вот я говорил о том, что в Алма-Ате такой колорит, такое многообразие национальностей. И мы жили здесь, конечно, среди представителей самых разных народов. Но как-то был какой-то кодекс чести, что ли, благодаря которому мы понимали –вот это свой, а это чужой. По этому принципу мы дружили с детства – несколько нас человек, такая компания. И эта дружба сохранилась на всю жизнь. Это Борис Трошев, кинооператор, который в минувшем году был признан лучшим оператором здесь. Он закончил ВГИК, параллельно мы уехали вместе в Москву — мы в Щукинское училище с супругой, а он учился во ВГИКе, на Операторском факультете. Это Константин Сербин – он тоже уезжал в Москву, он учился на мультипликатора, а ныне тоже живёт здесь, в Алма-Ате. Борис Трошев живёт тоже здесь. Это Исмаилов Магомет, чеченец по национальности. Константин Сербин серб по национальности. Исмаилов Магомет чеченец по национальности. Люди абсолютно разных профессий, разных национальностей, и они по сей день ко мне приезжают в Москву. И я когда здесь бываю, мы обязательно собираемся, проходим по старым местам былой славы. Дружба наша сохранилась,

КОРР: А, может быть, остались в памяти с тех пор какие-то случаи, интересные истории, которые с Вами происходили?

К.Х: На чем держалась дружба? Пожалуй, самое главное для мальчишек – это когда рядом ты чувствуешь надежное, прочное плечо, когда ты знаешь, что человек, который называется твоим другом, не оставит никогда тебя в беде. А в то время было же всё поделено на районы. Довольно криминализированная жизнь была здесь, в Алма-Ате. Был свой жаргон. «Ты чё, в натуре?» Все это помнят. «Чё ты тянешь?» И для меня это было довольно сложно, когда я в Москву приехал. И в Москве я помню вот что. Здесь за каждый взгляд на улице, за каждое слово ты должен был как-то отвечать. И вдруг в Москве на уроке танца мы танцуем, и Сергей Стеблов — сын Евгения Сергеевича Стеблова, народного артиста Советского Союза – однажды в танце меня задевает. Я говорю: «Старик, ты что – поосторожней». А он отвечает: «Да ладно, козел, все нормально». Я: «Что ты сказал?! Какой козел?!» Он говорит: «Костян, ну ты прям дикий какой-то! Что ты к этим словам так относишься». В общем, для них это было дикостью. У них слово – оно, как птичка, могло вылететь, а для нас это было чем-то другим.

Или вот ещё. Я помню, еду в метро, и сидит парень. Я с супругой, и он смотрит на мою супругу. Смотрит на меня довольно пристально. А там же сиденья друг напротив друга расположены. И вот он смотрит на меня. Смотрит на супругу. На меня. Опять на супругу. Я смотрю на него и не отвожу взгляда, все время смотрю на него. В какой-то момент я не выдерживаю, подхожу, протягиваю руку и говорю: «Здорово!» Он отвечает: «А я тебя не знаю» — «А что тогда ты выпялился на меня?!» То есть, вот это, конечно, для москвичей казалось проявлением какой-то дикости.

Ну, на самом деле жесткие такие принципы у нас были, и когда мы видели, допустим, парня с другого района, и если этот парень шел с девушкой – никогда в жизни мы не позволяли себе обидеть его, вытащить у него из кармана деньги, или просто оскорбить его, унизить, с ним подраться при девушке. Были довольно четкие жесткие нравственные законы. А то, что касается, вот я говорю, дружбы, когда плечо к плечу, то хочу вспомнить такой случай. Я уже поступил в Москве в театральный институт, приехал сюда, и здесь мы идем с моим другом в районе Никольского рынка. Мимо Никольской церкви мы проходим, а там и группа людей выпивших, человек, наверное, 10 было их, не меньше. И среди них мой товарищ один был. И мы здороваемся со всеми этими ребятами по кругу за руку. И Костя Сербин, мой друг детства, он впереди меня здоровается со всеми, и один парень не протягивает ему руку, не здоровается с ним. Он проходит дальше, здоровается с другими. А я это засек, и я этому парню тоже не протягиваю руку, тоже не здороваюсь с ним. Он: «А что ты со мной не поздоровался?» Я говорю: «А почему ты не протянул руку моему другу, когда он подал тебе руку?!» И тут начинается: «Да ты что, да ты в натуре, да ты сейчас ответишь!» То да се, пятое-десятое. А парень, которого я знал из этой компании, он потихоньку-потихоньку так нас растаскивает в стороны. И тут один оборачивает меня резко, дергает за плечо и мне прямо в горло, вот сюда, подставляет в горло. И в этот момент, конечно, я понимаю, что если сделаю какое-то резкое движение, то ничего ему не стоит нажать, и всё. Я осторожно так смотрю, оглядываюсь, смотрю, что происходит по бокам, и в этот момент Костя, мой друг, соображает гораздо быстрей меня. Молниеносно он выбивает у него нож, молниеносно его тут же бьет, тот улетает в арык, и мы быстро убегаем. То есть, способность ради другого человека в любой момент пожертвовать жизнью – это, пожалуй, был один из главных принципов нашей вот такой вот мужской настоящей дружбы.

«От Рождества до Воскресения»

И вот когда я снимал первую часть моего фильма о греках «От Рождества до Воскресения», за который получил в Москве первый приз в номинации «Зарубежное кино», то произошла вот такая вот интересная вещь. Я выставлял его не смотря на то, что я гражданин России и постоянно проживаю в Москве. Он был выставлен на кинофестиваль «Евразийский калейдоскоп» именно от Казахстана. Потому что я родился здесь, и для меня это было принципиально важно. И вот когда подходил к концу момент съемок этого фильма, я понимал, что для чего фильм, если я не поставлю в конце него поклонный крест грекам, которые пострадали в годы лихолетья. И друг моего детства Юра Янов, тоже грек по национальности, — он занимается тем, что работает с камнем. Довольно профессионально, здорово у него это получается. И он смог сделать этот крест. Мы установили его в алма-атинском Табаксовхозе – там, где я снимал людей, живых персонажей моего фильма. И сейчас там, в Табаксовхозе имени Панфилова, установлен этот поклонный крест. И вот на обложке диска, который был выпущен с этим фильмом, и который говорит о пути греков из Трапезундской империи, из Византии, через Россию, через Грузию, Украину в Казахстан. Вот на обложке как раз есть этот крест, и на нем внизу, на постаменте высечены такие слова на русском и на греческом языке, слова старца Паисия Святогорца: «Работает дьявол, но и Бог работает, и зло обращает на пользу так, чтобы из него получилось добро. Поэтому не расстраивайтесь нисколько, ибо над всем и над всеми Бог, который управляет всем и посадит каждого на скамью подсудимых дать ответ за содеянное. В соответствии с чем каждый и воздаяние от него получит, будут вознаграждены те, кто в чем-то поможет добру. И будет наказан тот, кто делает зло. Бог в конце концов расставит все по своим местам. Но каждый из нас даст ответ за то, что он сделал в эти трудные годы своей молитвой, добротой». Старец Паисий Святогорец.

…Сейчас я заканчиваю вторую часть «От Рождества до Воскресения», где более подробно говорю о греках, которые проживали на территории Советского Союза, о Советском периоде. То есть, начиная где-то с 20-х годов по сегодняшние дни. Так же я готовлю двойник CD. Два диска войдут туда. Там российские актеры, звезды читают рассказ о греках, крипто-христианах – то есть, о скрытых христианах-греках, которые проживали на территории современной Турции, бывшей Трапезундской Византийской империи. Работают над этими рассказами Алексей Петренко, Ирина Купченко, Георгий Сиятвинда, Алексей Булдаков, Владимир Епифанцев, Стеблов, Кулагин, и многие, многие другие. И так же выйдет в свет диск, где я реанимирую старые песни. Песни, которым по 500 лет – это народные песни, старые. И сам пою тоже эти песни. И поют их дети, старики. А музыкальное оформление этого всего делает тоже алмаатинец Алексей Стеценко – композитор, выдающийся композитор, который ныне проживает также в Москве. И здесь Вы можете услышать одну песню, которую пою я из этого фильма.

Леон КОСТЕВИЧ