Визитка.

Александр Головинский: Это мой город, хорошо, что вы о нем собираете материал и о людях этого города. Спасибо Вам!

Алмаатинец по рождению.

Я родился в Алма-Ате. Это было очень давно, это было 1 января. У меня через 10 дней день рождения, 1946 года. Вот алмаатинцем меня сделали мои родители, которые оказались здесь в силу разных обстоятельств. Мама, Головинская Варвара Ивановна, закончив Московский химико-технологический институт, попала сюда в годы войны по распределению. А отец у меня – вообще у него такая сложная история, сложная судьба – он в Казахстане оказался длинной дорогой. Сначала из Харбина в 32-ом году он попал в Куйбышев, потому что тогда ликвидировали китайскую восточную железную дорогу, были большие проблемы у Китая с Японией, с Манчжурией, а это был чисто русский город, который как раз обслуживал эту китайскую восточную железную дорогу. Туда отец попал тоже в очень раннем возрасте, в возрасте 2-х лет. Вообще, так сказать, по мифам и легендам наша семья – это старинный польский род, который сначала оказался в Польше, потом в Сибири, потом на КВЖД отец оказался в Куйбышеве, потому что ему не разрешили вернуться. Там было два варианта: либо ехать в Австралию, но на это не очень многие решились, либо возвращаться в Советский Союз, их делали гражданами, им обещали горы золотые. Они приехали, карьера отца стремительно развивалась в Куйбышеве. Уже к 37-му году достаточно в молодом возрасте он занимал генеральскую должность на железной дороге. А в 37-ом году он оказался в Караганде, потому что все, кто приехал с КВЖД, были названы японскими шпионами, — это почти 150 тысяч человек. Ну, вы знаете о том, что в 30-е, в 40-е годы несколько миллионов сидело по лагерям. Вот среди этих миллионов был мой отец. Караганда, лагеря и потом поселение в Алма-Ату. Здесь до 50-х годов карьера его очень медленно двигалась, а после 50-х карьера бурно стала развиваться, и отец стал работать в министерстве. Но не очень долго, потому что он заболел и в 1960-м умер. Так что Алма-Ата для меня город, куда отца на поселение отправили. Родился я в районе Биокомбината. Я иногда люблю там проезжать и смотреть на старые ворота Биокомбината – там написано, по-моему, 1948 – в общем, эти ворота сохранились. Биокомбината давно нет, это был гигантский потрясающий комбинат, и мама там работала. Они производили очень любопытный медицинский препарат, который был связан с сердечной деятельностью, даже космонавты этим препаратом пользовались. И вот для меня, мальчишки, Алма-Ата – это район Биокомбината. Не было тогда цирка. Знаете, Биокомбинат находится как раз там, где сейчас строят новую развязку рядом с Тещиным языком. Не было ни цирка, ни Театра Ауэзова. Была вот эта речушка, где Театр Ауэзова, и туда часто приезжал цирк шапито. Вот эти шатры – и мы бегали в этот цирк. Мы ходили пешком в Ботанический сад, недалеко от Биокомбината был Ботанический сад. Он и сейчас есть, я, правда, не могу сказать, насколько он имеет те размеры, которые имел тогда. Все это было чрезвычайно зеленое. До 1 класса и в детский сад я ходил биокомбинатский. Там клуб был, там все было – клуб, детский сад, 46-ая школа. Я родился в 46-ом году и учился в 1-ом классе в 46-ой школе. А клуб я запомнил по фильму «Тарзан». Я помню, мы ходили, была такая, мальчишками придуманная, форма прохождения без билетов, называлась «на пробируху». Стоит очередь взрослых с билетами и вдруг кто-то из пацанов, а мы так выстраивались большой толпой и сзади кого-то толкали переднего, и вся эта куча пролетала мимо контролера. Тут же рассыпалась по этому небольшому залу, но никто нас не ловил. И дальше мы потихоньку рассредоточивались, потом собирались и лежа на животе, чтобы не мешать взрослым, сидящим в первых рядах, смотрели «Тарзана», черно-белый фильм. Наверное, раз 20 или 30 «Тарзана» мы смотрели. Тогда кино выходило чрезвычайно мало. Фильмов в Союзе снималось ровно столько, сколько сегодня снимает несчастный «Казахфильм» – 5-6 фильмов на весь Союз. Много было трофейных, вот как раз «Тарзан». «Тарзан» запомнил, «Чапаев» фильм я запомнил, потом мы все так делали: «Уааа!». А в 1 классе реабилитировали моего отца, который работал то ли младшим, то ли просто бухгалтером на Биокомбинате, и вдруг он стал начальником планового отдела министерства и нам тут же дали квартиру. Дали квартиру в центре города, и мы с Биокомбинатовского барака переехали на Гоголя-Дзержинского. Там стоял один из немногих тогда, построенных в 54-ом году дом, он и сейчас сохранился. На нем вот такая виньеточка, напоминающая герб и написано: «1954». Дом, где гастроном на Гоголя-Дзержинского. Ничего вокруг не было, ни одного здания. Не было вот этого здания – Министерства автомобильных дорог, мы там были первые. И определили меня в 15-ю школу на Узбекской, потом она стала Сейфуллина. На Узбекской и Гоголя. Кстати, сегодня, наверное, ни одна школа не имеет такого двора, такого приусадебного участка, как 15-ая школа. А тогда она имела достаточно
маленькую территорию. Единственное, что мне нравится, что нового и приятного
случилось – вокруг моей школы появился огромный двор и спортивный зал. И это
идиотское казино, которое сейчас закрыли. Почему идиотское, потому что казино
было через дорогу от школы и его разместили в спортивном зале завода Кирова. В
том спортивном зале, где я начинал заниматься самбо. Я даже достиг каких-то
успехов – то ли кандидат, то ли мастер по самбо. Но это потом уже было, в
университете. А туда мы ходили заниматься гимнастикой и смотреть разные
спортивные соревнования. И вот этот несчастный, в свое время прекрасный,
спортивный комплекс завода Кирова умер. Завод Кирова, сейчас он на ладан дышит,
насколько я знаю. И прекрасный комплекс стал казино. Где, в какой цивилизованной
стране напротив школы сверкает казино?! Такого вообще быть не должно. У меня в
фильме «Мой любимый троллейбус» мы ночью ездим по городу, мои герои поют песню
Окуджавы о последнем троллейбусе, и в кадре мы проезжаем по Сейфуллина, мелькает
темная школа и сверкающее казино. Бред!

Кем быть?

В школе учился чрезвычайно посредственно, после 7 класса. До 7 класса у меня были приличные оценки – четверки, пятерки в основном. Потом я увлекся всевозможными приключениями, я был в ОДД – была такая Оперативная дружина Дзержинского. Потом меня определили, собрали человек 10, которых решили готовить такими ребятами, не то чтобы суперменами, — в общем нас готовили, чтобы мы потом стали работать в милиции. Мне нравилось на мотоциклах кататься, хулиганов ловить, драться я умел неплохо. Поэтому времени на школу оставалось совершенно немного. Вот один из моих приятелей, полковник Ключников Игорь, он сейчас на пенсии… А мы там с моим другом Кирой Жимонтовым пошли в эту 10-ку. Нас учили стрелять, рукопашному бою, в общем, было забавно. Потом, когда наступил, наконец, 11 класс, я вообще не знал, чем буду заниматься. Меня в общем-то интересовало все гуманитарное и ничего конкретного. Нет, мне, конечно, хотелось стать летчиком, но гражданским летчиком мне не разрешили стать, сказали: «У тебя хорошее здоровье, ты будешь военным летчиком». А военным летчиком мне совсем не хотелось быть. Я совсем не хотел летать на этих истребителях. Страны повидать новые – это да, интересно было. А в это время я писал стихи, где-то, наверное, с класса 6-7. Даже умудрился поучаствовать в одной из первых телепередач казахского телевидения. Я на каком-то утреннике играл роль ежика, потому что у нас был театр в школе. Это еще в начале моей школьной деятельности, то ли в 4, то ли в 5 классе. Я даже запомнил те стихи, которые я читал и пел песенку. А это был не ежик, в школе я не играл ежика, в школе играл повара. Вот: «Я повар, повар, на кухне я служу, и пирожки с капустой – вот это я люблю». Запомнил. До сих пор люблю пирожки с капустой. Ну и вот, значит, писал стихи, стихи у меня были не любовные, стихи были достаточно жесткие. И они были такого очень демократичного направления, потому что я в школе уже понял, из какой я семьи. И для меня это не то чтобы шок, но я уже по-другому смотрел на окружающий меня мир. Я помню, когда умер отец, это был 1960-й год, и мы в 2-комнатной квартире остались с мамой вдвоем. И на собрании домового комитета одна из дам выступила и сказала: «Вот у Головинских появилась лишняя жилплощадь, надо бы к ним кого-то подселить». Моя мама встала и сказала: «Чтобы у тебя так появилась лишняя жилплощадь». А я взял рогатку, мне было 14 лет, у меня шарики были — рядом был завод, который выпускал шарико-подшипники на Горького, подошел под окна этой дамы и не прячась расстрелял ей окна из рогатки. Она вышла на балкон и увидела, как я стреляю, но она ни слова не сказала, никуда не позвонила и никому на меня не пожаловалась. Она молча смотрела, как я бил по этим окнам. И вот у меня впервые осталось такое ощущение человеческой подлости. Поэтому когда через год весь класс вступал в Комсомол, я в Комсомол вступать отказался. Правда, я бы не сказал, что я такой революционер великий, нет. Мы создали свою группу настоящих ленинцев. Она назывались «Мы — коммуна Север», там было несколько ребят. В то время разные ходили по городу группировки, как сейчас ходят, а у нас такая была, знаете патриотическая – мы друг за друга стояли, мы считали себя и пытались быть очень благородными. Если мы кого и били, то делали это за дело. Мне нравилось делать это один на один. Я любил, кого-то наказывая, сам это делать. Ни в коем случае толпой, терпеть не могу толпизма. Я в то время как раз стихотворение написал:

Много — это еще не значит хорошо,

Много — это не значит справедливо,

Много — это еще не значит правильно,

Толпа – это тоже много.

Много всего разного.

Толпа бежит по тревоге и пьет по любым праздникам,

Цветущее поле вытопчет,

Размажет мозги по площади,

Любого на трон вытащит.

И на коне и без лошади

Толпа – это просто громко

Сердцу забиться хочется,

Но толпа – это еще не общество.

Толпа может быть бездушной,

Если толпе не выгодно.

Бездушно-единодушные – попробуйте выговорите.

И не пугайте, что, мол, не поймут

И что буду один навсегда,

И что они толпой не придут, узнав, что со мной беда.

Ерунда.

Много — это еще не значит хорошо,

Много — это еще не значит правильно,

Много — это еще не значит справедливо.

Вот я писал такие стихи. И когда школа моя закончилась, то в силу моего поведения и характера я получил единственный, по-моему, на наш выпуск, это был 1964-ой год, получил 4-ку по поведению, потому что у всех остальных, если у кого и была 5-ка, то она была по поведению. А я один получил 4-ку по поведению. Было написано так: «При посредственных знаниях», а остальные были у меня тройки. Еще была 4-ка по географии, но это в 7-ом классе. И меня, так сказать, порекомендовали на обучение на вечернее отделение техникума. Я пришел к директору и сказал: «Вы сохраните все как есть, ваша точка зрения справедлива, но вот только никуда меня не рекомендуйте». Поэтому назло всем и вся я тут же решил поступить в вуз.

Юный гидрогеолог.

Я не думал, что я буду журналистом или кинорежиссером или кем-то еще. Я писал стихи и потому пошел следом за Олжасом. Я тогда много его стихов читал, знал, помнил, и я поступил на единственный инженерный факультет в КазГУ – это географический факультет, отделение гидрологии гидрогеологии. Я, так сказать, гидрогеолог. А в университете, это было недалеко – университет находился там, где сейчас Жургеновская академия, на Панфилова и Кирова, — я любил ходить пешком. Если на троллейбусе, то 2 остановки до Коммунистического и Дзержинского, и вверх до Комсомольской. Я чрезвычайно любил эту дорогу. Потрясающий сквер. Ведь на моих глазах строилось это здание, где сегодня находится нефтяной Институт Казахстанско-британский, а тогда Дом правительства и ЦК. Тихие улицы. Я даже вспомнил, когда уже после университета, после армии работал в рекламе режиссером, мне нужно было снять автомобильную пробку, мы снимали фильм по заказу ГАИ. Нужно было показать, что будет, если не будут работать светофорные знаки и так далее. И мы с ГАИ города в 72-ом году полчаса собирали машины в пробку на Коммунистическом и Гоголя. Полчаса мы собирали, потом полчаса снимали, и они за 2 минуты разъехались. Ходил я пешком. Так вот, пришел я в университет и назло всем сдал экзамены на 4, а сочинение, которое я писал на этой гидрогеологии, я написал в стихах. Мне, значит, там предложили темы очень такие стереотипные, что-то вроде, значит, «Горе от ума», не знаю, Наташа Ростова, Андрей Болконский, образы, и все это было очень невкусно, как мне казалось. Я решил писать «Мой любимый фильм» — там такая тема была свободная. Я взял своим любимым фильмом «Веселые ребята» и рассказал об этом в стихах. Когда я спросил: «Можно ли делать в стихах?», мне разрешили. И потом, пока я писал сочинение, наверное, раз 20 подходили преподаватели и за моей спиной вставали посмотреть на паренька, который поступает на гидрогеологический факультет и пишет сочинение в стихах. А почему «гидро»? — да потому что все равно было абсолютно. Абсолютно было все равно. Я просто должен был. Доказывал. В школе по литературе у меня тоже была тройка. Тройка была такая: у меня ни одной не было тройки за ответ и ни одной четвёрки не было, но меня были двойки и пятёрки, потому что я в то время как бы внутри себя жил. Мне нравилось прийти на литературу, достаточно сейчас грустно говорить, была слабая Валентина Филимоновна, или я плохо себя вел. Вот сейчас мне не хочется говорить, что она была слабая, но она ко мне по-доброму относилась. Она знала, что я пишу стихи. И она говорит, допустим: «Головинский, что вы сейчас расскажете?». А я говорю: «Я не готов». Она говорила: «Значит, я вам ставлю точку, но вы должны будете ответить». Я говорю: «Да». Через день я говорю, что я не готов, а она ставит вторую точку, через день я снова говорю, что не готов, и она ставит мне три двойки. Потом кто-то отвечает, а я говорю: «Можно дополнить?», поднимаюсь и начинаю минут 15 говорить. А я очень много читал, и я минут 15 начинаю изощряться, дополнять, в общем, крест ставить на предыдущем выступлении. Филимоновна в слезы – и к директору: «Головинский меня специально доводит. Он ответил на «отлично», но перед этим трижды получил двойку». Так что у меня были 2 и 5, потом среднее получилось 3. И когда я написал это сочинение, я получил 4-ку, потому что там то ли одна, то ли две грамматические ошибки. За это ставили тройку, но так как все были потрясены тем, что на гидрогеологию приходит человек, который пишет стихами, почти поэму, а это было три листа, я срифмовал свое ощущение от «Веселых ребят». Я сейчас не помню это, но ерунда, наверное, была, что можно было придумать? Хотя какие-то рифмы в силу того, что я знал литературу и достаточно читал – они, наверное, были неплохи. Конечно, я поступил. Я поступил, выиграл этот конкурс, взял этот студенческий билет и пришел в школу и сказал: «Ребята, вы там чего-то мне какие-то характеристики давали». Я даже получил 4-ку по физике, хотя я с физикой никогда не дружил. Я дружил с физиком. У нас потрясающий был физик в 15-й школе – Михаил Исаакович Лазовадский. Это был гениальный физик, который параллельно не только в школе преподавал, но и на вечерних факультетах в Политехническом университете. Он блестящий физик был. Поэтому четвёрку, которую я получил по физике, а у меня не было ни одной четвёрки в течение нескольких лет по физике. Я до сих пор не знаю, каким образом появляется электричество, почему горит лампочка. Мне очень стыдно, а тут четвёрка. Проучился я недолго на факультете географическом, потому что осенью того же года в университете появился заочник журналист, потрясающий саксофонист, один из музыкантов нашего Эстрадно-симфонического оркестра радио и телевидения – Анатолий Каргаполов, и организовал ансамбль «Оптимисты».

СТЭМ. «Дорогой Аркадий Исаакович»

Ансамбль «Оптимисты», куда мы тут же пришли записываться с моим приятелем Володей Ляминым и с одноклассниками, с которыми вместе поступили. Петь, конечно, никто из нас не пел. У меня голос такой хриплый и потом хоть и учили меня, пытались учить музыке, ничего из этого не получалось. Я был как актер разговорного жанра в скетчах. И что-то стало как-то симпатично получаться. Мне стало интересно писать скетчи, и не только чего-то там в качестве актера представлять, но и даже какие-то скетчи самостоятельно ставить. Тут происходит любопытная ситуация. 1965-ый год, всего несколько месяцев проходит со дня создания этого ансамбля, и в Москве организуют фестиваль — Первый фестиваль студенческих эстрадных театров или театра миниатюрных сцен «СТЭМ» — студенческих театров эстрадных миниатюр. И мы проходим конкурс и едем в Москву на этот фестиваль. И на этом фестивале обыгрываем такие театры, как Театр томского университета – потрясающий театр, и из азиатов мы оказались лучшие и попали в шестерку лучших студенческих театров страны. Хотя я совершенно критически сейчас размышляю о том, что у нас было. Мы были очень провинциальные, и наш юмор дальше студенческих тусовок не распространялся. А там были театры, которые попали в эту же шестерку, там был Театр Московского авиационного института, у них была такая политическая сатира потрясающая о выеденном яйце. Допустим, реплика одна была, со сцены звучала: «Смотри, а наш-то как воет» — на какую-то там политическую тему, а второй: «Чтобы так выть, сколько же лет подвывать надо?». Там был Театр Марка Розовского, который сегодня народный артист России, у него свой театр, а тогда он возглавлял театр «Наш дом». И, по-моему, на сцене параллельно с нами была и Саввина, и Алла Демидова — великие дамы, великие русские актрисы, которые начинали в этом театре «Наш дом». То есть, это было смешно: «Наш дом», ленинградский театр – и вот наши «Оптимисты». Я даже выходил на сцену и от имени нашего театра, который получил диплом, благодарил председателя жюри. А председателем жюри этого фестиваля был Аркадий Исаакович Райкин. Я вышел и сказал: «Дорогой Аркадий Петрович», потому что в голове у меня был Гайдар, и он меня поправил: «Исаакович», и я стал красный, но договорил. Я потом эту историю вспомнил, когда за год до своей смерти Райкин был на гастролях в Алма-Ате, и я снимал его выступления. Потом показал ему, как я это сделал. Я работал тогда на телевидении в литературно-драматический редакции режиссером и как раз занимался тем, что снимал телевизионные варианты театральных спектаклей. Райкину очень понравилось, и мы 10 дней с ним здесь дружили, общались, он был у меня дома, подарил мне свой плакат, сидел с моей дочерью, с моей мамой и женой. Рядом сидел Олжас, который привез, чтобы подарить ему, книгу, и я рассказал ему эту историю про 65-й год и про то, как я назвал его Петровичем. «Да, да» — он сказал, а потом заметил: «Я месяц целый гастролировал, общаемся с вами 10 дней, почему вы сразу ко мне не подошли? Мне с вами так тепло, я горжусь этим», а я говорю: «Ну, я не мог подойти к вам, пока не сделаю какую-нибудь работу. Тут Райкин, а я молодой режиссер, пацан, а когда Вам понравилось, что я сделал, тогда я посчитал, что я могу теперь с Вами ну не то чтобы на равных, но могу с вами общаться». Это все было потом.

Кстати, что любопытно, репетировали мы во время этого фестиваля в Москве на сценической площадке МХАТа. Это не по распределению получилось так, просто я дружил с девочкой из нашего класса Людой Каплинской, а ее папа в годы Великой Отечественной войны командовал дивизионом зенитных орудий, и в 41-ом году при обороне Москвы этот дивизион пополнили добровольцы — молодые актеры МХАТа, и там был Леонидов молодой. И когда театр приехал сюда в середине 60-х, и на спектакль пришел командир – полковник Каплинский, уже в отставке, а я имел потом счастье сидеть за столом у Каплинских с этими актерами, я об этом вспомнил, приехав в Москву. Позвонил Леонидову и сказал, что нам негде репетировать, нахально так, народному артисту СССР позвонил студент. И нам разрешили. Был такой эпизод, когда нас просматривали, нам советы давали Яншин и Царев: они, так сказать, направляли, как нам двигаться, как себя вести. У них какое-то чувство было – не к нам, конечно, к командиру Каплинскому. И Яншин сказал: «Неплохо, неплохо все это». А потом на одном из просмотров один из его студентов, яншинских, сказал: «Нет, это все не пойдет». Все то, что Яншин нам поставил. Я об этом Яншину рассказал, он пришел на следующую нашу репетицию, когда этот студент ГИТИСа или, я не знаю, МХАТовского училища показывал нам: «Это убрать, то убрать». Яншин ему говорит: «Иди сюда. Это я все сделал! Это все пойдет».

ЖУРФАК. Вне конкурса.

Приехали мы оттуда с победой, и руководитель мне сказал: «Чего ты, какой геофак? Тебе надо идти на факультет журналистики. Ты же почти все скетчи, которые мы показывали, писал». Я думаю, почему не пойти на факультет журналистики? Меня в тот момент публиковала «Ленинская смена», все мои стихи и «Дружные ребята». Ну и пришел, был такой потрясающий декан факультета, он меня пригласил и сказал: «Головинский, тут какое дело, за тебя партком хлопотал, чтобы перевести тебя на факультет журналистики. Вот профком весь за тебя горой стоит. Закарин, ректор, обмолвился. Но ты знаешь, я просто не потяну такую ответственность, я тебя не возьму». Я вышел обалдевший такой. Только что я на крыльях прилетел, но меня успокоили, сказали: «Нет проблем, все нормально. Иди в академический, а мы тебя все равно переведем». Я полгода ходил в академическом отпуске. Самое смешное, что я, будучи в академическом отпуске еще и стипендию получал, потому что наш ансамбль гастролировал по Казахстану во время зимних каникул, летних каникул, вообще такие привилегии были. Мы месяцами жили на Иссык-Куле. И после концертов таких я шел по коридору, у нас были цветы, был успех и Амандосов стоял в фойе, он сказал: «Головинский, ну-ка иди сюда». Я подошел: «Это – замдекана МГУ, факультета журналистики, а это – мой студент Головинский». А я наглый, нахальный, говорю: «Я не Ваш студент». Он мне: «Ты балда, перестань, завтра придешь! Вот видите, какие у нас ребята». Я пришел, и он сказал: «Я не могу тебя на 1 курс принять, вот тебе полтора месяца, сдашь экзамены за 1 курс и пойдешь на 2». Так вот я сдал экзамены. Правда, все помогали, чтобы я их сдал, но университет, в отличие от школы, я закончил даже без четвёрок, тут одни пятёрки. И диплом у меня был «Телевизионный театр». Потому что пьесу, которую я написал в качестве дипломной работы… Была такая жесткая политическая пьеса, она называлась «Мягкие тапочки». Пьеса о комиссионном магазине, где принимают мысли, которые человеку мешают спать. Мысли о том, а все ли у нас хорошо? Мне разрешили эту пьесу поставить. А взамен в этом магазине человеку давали другие мысли. Такие вот безразмерные, как мягкие тапочки, в которых не побежишь, не пнешь, не проскочишь — это удобно. Перемещаться можно спокойно, никому не доставлять никаких хлопот. Все это шло из стихотворения «Мягкие тапочки». Была такая потрясающая у нас преподаватель зарубежной литературы Мадзигон Тамара, ее отец Мадзигон Михаил Иванович. Мадзигон — это такая династия университетская. Это элита культурная. Мне везло: в университете я учился у таких педагогов, как Барманкулов. Барманкулов — это мой дипломный руководитель, декан. Когда эта пьеса «Мягкие тапочки» была поставлена, Стеклова, Редькин (это человек, который у нас вел фотографию), Матвиенко – элита… Так вот, когда я поставил эту пьесу, финал этой пьесы, что мягкие тапочки в конце концов захватили все в этом городе. То есть, они полностью зомбировали этот город, сделав его пустым, а людей никчемными совершенно. И тогда журналисты собирают пресс-конференцию с лидерами «Мягких тапочек», и те объясняют, как это все случилось, как они могли все это легко сделать. В этот момент гаснет свет в зале, и когда его включают через секунду, то сидят журналисты – телевизионщики, газетчики, — пустая сцена, на сцене стол, покрытой пылью и на стене, где висела эмблема «Мягких тапочек» — пустое место. Все в недоумении оглядываются и не могут понять, что вообще здесь происходило. Здесь собрались взять интервью, а выяснилось, что это все трансформагория, это, так сказать, она в наших головах и умах. И один говорит: «А может быть, мы здесь собрались, потому что нам давно пора поговорить о том, что вообще с нами и со страной происходит?». Вот такое я придумал в 1969-ом году. И сразу, значит, я создал свой театр, я ушел из «Оптимистов». У меня было человек 20 ребят, которые были студентами нашего университета, и медицинского, и политехнические были, два актера – Ледоков и его жена из ТЮЗа – профессионалы.

Кончилось представление, оно было одно только, одно представление, и зрителей у меня было 5 человек – это были члены госкомиссии, которые принимали у меня эту дипломную работу. Я поднялся на сцену, сел со всеми ребятами. Они все стоят за моей спиной, человек 20, а я сижу впереди и 5 человек в зале. И один из членов комиссии говорит: «Знаете, наверное, надо их отпустить, потому что у меня такое чувство, если Головинский скажет «Фас!», они нас просто порвут». Ну и мы так просто разошлись, и на следующий день меня пригласили в партком и сказали: «Знакомьтесь, наш куратор из комитета». Тот говорит: «Я читал пьесу, Вы способный, талантливый человек и жалко, если такой человек не получит диплом об окончании университета. Я вам предлагаю пьесу переделать, сделайте ее более жизнерадостной». Ну, я был молодой и сказал: «Я ничего не буду переделывать». «Ну, напиши новый диплом». Я говорю: «Как напиши? У нас через 10 дней все заканчивается, какой новый диплом? Ничего не буду делать, все останется как есть». Он говорит: «Вообще-то справка о том, что Вы прослушали курс на факультете журналистики в течение 5 лет, я не думаю, что она Вас обрадует». И ушел. Меня вызвал Барманкулов и сказал: «Саша, да плюнь ты на это все. Пьесу переделывать не будешь?». Я: «Не буду переделывать». Он говорит: «И правильно, напиши новую дипломную». Я: «Марат Калиевич, какой новый диплом?», а он говорит: «Ты сядь за машинку и что тебе в голову придет, чем ты собираешься заниматься, настучи. Не думай о грамматических ошибках, а потом даже можешь страницы склеить. Я знаю мнение коллег, отличная защита тебе гарантирована». Ну я сел за машинку написал: «Здравствуйте, я Александр Головинский. Мне вот столько-то лет, в будущем собираюсь заниматься телевизионными театрами. Сейчас я вам расскажу, что я думаю на эту тему» и все что я читал все, что я думал, все свои рассуждения о театре, о тематике этих театров, о том, как должно быть. Я, который не сделал ни одной телевизионной постановки, я все это рассказал. Не помню, клеил или нет, но через несколько дней мне сказали, что я получил «отлично» за эту дипломную работу.

Нас тут же направили на Иссык-Куль на военные сборы и сказали: «Кто не защитит экзамен по военному делу, не получит диплом». Я как паразит на Иссык-Куле учил эти уставы, старался быть первее первых и за это, так сказать, был вознагражден. Когда нас в конце августа построили, руководитель военной кафедры вышел вперед и сказал: «Все получают у нас бумаги о том, как кто сдал экзамен, а Головинский помимо всего этого, он сдал на «отлично» и получает еще и офицерский билет». Оказывается, этот мужичок позаботился еще до того, как мы поехали на сборы: приказом командующего Среднеазиатским военным округом мне было присвоено звание лейтенанта. И с 1 сентября я отправился служить в советскую армию.

Об Алма-Ате с любовью.

Взял я этот военный офицерский билет. Получил на руки диплом. Тут, в отличие от аттестата, все предметы были на «отлично». Так что я серьезным человеком стал за это время. А все это время как раз проходил вот здесь в Алма-Ате, на этих всех улицах. Тогда площадь, она сегодня называется Площадь Астаны, а тогда она называлась Площадь Ленина, перед этим Старая площадь. Тогда каждую субботу и воскресенье на этой площади устраивались народные гулянки: играла музыка, собиралась молодежь, в городе были десятки танцплощадок закрытых и открытых. И конечно же все в субботу и воскресенье старались туда попасть. Это было как бы место всех встреч и свиданий. А чуть выше знаменитый Бродвей. Нельзя сказать, что я был такой бродвейский мальчик, я больше ходил по этой площади, так как я из семьи таких разночинцев, то с элитарными ребятами я не общался, чьи родители были на каких-то высоких ступеньках. У меня была своя команда – ребята, которые не любили, чтобы их обижали и могли за себя постоять. Так что бывали случаи, когда мы давали отпор, когда так везло, никто никогда нас не обидел, а отпор получали. Звучала эта музыка, все эти скверики и парки были полны народу. Была очень вкусная такая атмосфера, чего сегодня совершенно нет. Все были чрезвычайно, ну процентов 95 были малообеспеченными. И проблем с тем, чтобы отправиться в ресторан, кабак у нас просто не было. И в силу того, что у нас и денег таких не было, да и потом, по-моему, в то время на всю Алма-Ату было, наверное, с десяток ресторанов. Зато театры были тогда посещаемы. Почему-то Оперный театр, оперу я нашу не любил никогда. Хотя мой друг Алмас Серкебаев оперы пишет, недавно премьера была у него. Он здесь работал звукорежиссером на этой студии до 1998-го года, до отъезда в Америку. Все фильмы, которые мы сделали, композитором этих фильмов был Алмас Серкебаев. А оперу я, когда приходил и видел огромное несоответствие между тем образом, который создает актер на сцене и внешней его фактурой – большие круглые дяди и тети, с прекрасными голосами, но они пели роли юных див, молодых людей, — я как-то не мог в это войти. Я просто не слушал оперу, я просто хотел ее смотреть. Мне не нравилась опера. Мне хотелось, чтобы она нравилась как зрелище.

Деревья тогда не рубили, деревья любили. Мы ходили в горы. Для меня такое первое серьезное посещение гор, во-первых, все пионерские лагеря. Я был трижды в лагере. Они все были практически в предгорьях, в горах. А в горы я впервые отправился где-то в 1961-ом году. Был такой туристический лагерь «Эдельвейс», находился он рядом с Чимбулаком, сейчас его кто-то приватизировал и чего, я не знаю. Когда-то это был интересный лагерь, где стояли кроме столовой и, по-моему, медицинского такого блока, помосты, которые были капитально построены из бревен. Все остальное – это помосты и на помостах палатки. Проходили курс юного туриста и мотались по горам. В «Альпийскую розу» через талгарский перевал – этом я запомнил. Потом, когда в 90-е годы я получил возможность снимать кино с американцами и летать над всеми этими горами, я несколько раз перелетал на Иссык-Куль и обратно: знаете, кадры сохранились. Так вот, ощущения какой-то сказки нет: все равно как будто я по телевизору это смотрел, даже наблюдая в иллюминатор. Нет, в горы надо ходить и надо их видеть непосредственно. Шесть перелетов – и остался один такой полет просто телевизионными картинками такими. Вот в качестве экрана этот круглый иллюминатор.

«Курсантские баллады»

Армию проходил, у меня все с Алма-Атой было связано, потому что меня отправили на 70-й разъезд. Был такой королевский полк, в Алма-Ате формировался Среднеазиатский военный округ. Полк поставили, сейчас находится военный институт на месте нашего полка. Кстати, я недавно там был, осенью 16 сентября этого года. Мой тесть, участник войны собирал литературу о войне мемуарную. И когда он умер, то мы с женой решили, что эта литература не должна просто так пропасть, и мы предложили этому военному институту принять в качестве подарка чуть больше двухсот книг. Это очень серьезные мемуары. Мемуары не только советских военачальников, командиров и солдат, но и мемуары солидных военных историков Германии, Великобритании, Франции, Америки, анализирующих все то, что происходило в годы Великой Отечественной войны. И я, значит, после длительного отсутствия побывал на месте своей службы.

Тогда я знал, что буду служить ровно два года и потому считал дни до этого дембеля. Мне как-то замполит сказал: «Головинский, ну что вы как-то по-солдатски — «дембель», «дембель»! Вы же офицер». Я говорю: «Вы не поймете, товарищ майор, вам, как медному котелку, пока не остановят, а у меня все равно через столько-то дней будет дембель. Я уйду, и я буду заниматься тем, чем я хочу». И когда я ушел ровно через 2 года, то первое, что я сделал, я стал автором телепередачи о курсантах, которые обосновались на этом самом месте, потому что мы целый год пробыли на этом месте и нас перевели, за забором построили новый, а курсантов – в это военное училище. И передача называлась «Курсантские баллады». Я написал 4 баллады, потому что во время службы в армии, невзирая на то, что мы были парадным полком, я умудрился 4 раза участвовать в учениях с боевой стрельбой. И одни учения, это было 5 апреля 1970-го года, были с жертвами. Я даже не буду сейчас об этом говорить, как это все. Все это было на моих глазах, когда разбомбили по ошибке свои же самолеты. А я написал балладу об учебной атаке, и в этой балладе есть такие строчки: «Все здесь как взаправду: и пушки, и танки, треск автоматов, снарядов вой. И лишь в том отличие учебной атаки, что мы все сегодня вернемся домой». А писал я с ощущением вот той учебной атаки, когда домой не все ребята вернулись. А на работу меня не берут на телевидение, я подумал, потому что все-таки тот полковник позаботился о моей дальнейшей судьбе. Я прихожу, и денег нет, я уже женат, а получаю 80 рублей за сценарий, хотя в армии я получал 150 как лейтенант.

О телевидении всесторонне.

Тут приходит мой однокурсник и говорит: «Старик, есть «Казторгреклама» и там нужен режиссер». Я говорю: «Ну, какой я режиссер? Я университет закончил, и если я что-то и ставил, то только на сцене со своими ребятами». Но все равно никакой работы не было, и я пошел в «Казторгрекламу» работать режиссером телевизионной рекламы. Реклама была любопытная, то есть, каждое предприятие получало специально от своего министерства деньги на то чтобы заказывать рекламу. И продюсеры тогдашние занимались тем, что оббегали те предприятия и уговаривали: «Давайте вы нам закажете рекламу». И действовали мы под эгидой Министерства торговли СССР. И была «Союзторгреклама», и я даже умудрился на одном из фестивалей рекламных фильмов получить (у меня там на 2 этаже висит) диплом. Первый мой диплом, который я получил как режиссер на Всесоюзном фестивале. Мы, так сказать, обыграли там и Россию и Прибалтику. И диплом за три моих документальных фильма, — ну, как документальных — рекламных клипа. Но так как все показывалось по Казахскому телевидению, то недолгое время двигалось мимо меня. Меня пригласили работать на телевидение уже режиссером, хотя я рвался туда журналистом. То есть мне казалось, что я могу быть журналистом. Но мне уже понравилось. Мне понравилось по той причине, что даже когда я работал с хорошими режиссерами, будучи автором нескольких телепередач, о тех же курсантах, мне казалось, что я бы это сделал не так. Ну не то чтобы там лучше или хуже – конечно, казалось лучше. Хотя, может быть, я был глубоко не прав, со мной работали солидные ребята. Но я бы сделал все равно не так. И потому профессия «Режиссер документального кино», ведь документальное кино – это авторская идея, потом она попадает в руки к человеку, который все это собирает, потом встречается с людьми, вот как Вы пришли ко мне, и какой бы Вы ни были, сценарист-документалист, Вы увидели конкретного Головинского, а он пошел своей дорогой. А если он еще такой болтливый, как я, и знает, что ему говорить, то Вы его не повернете. Будет идти туда, куда он хочет идти. Будет говорить то, что считает нужным, и будет делать так, как он считает. Поэтому вам только кажется, что Вы берете у меня интервью, а на самом деле это я так выражаюсь, как мне это хочется. Понимаете? И так происходит в любом документальном кино, потому что когда Вы приходите к человеку, который считает себя личностью, является он или нет, это уже другой разговор, хотя каждый из нас считает себя и является личностью, просто масштабы у каждого разные. Этот человек скажет только то, что он хочет сказать и скажет так, как он хочет сказать. Даже если вы определите, и даже ему будет казаться, что он говорит так, как бы Вы хотели. А он все рано будет говорить так, как он этого хочет. Поэтому я понял, что на монтаже я могу сделать все и оставить его таким, каким я хочу видеть, как бы он ни хотел там из себя представить. И вот когда я это сообразил, я понял, что неблагодарная работа быть просто сценаристом документального кино. Я понял, что документальное кино – это где я знаю, с кем я хочу общаться, что я хочу делать и как я потом это соберу. Я, конечно, могу пригласить к себе автора дикторского текста, он будет делать, что я хочу, будучи личностью, а если не понравится, я позову второго, а не понравится, сам напишу, и мне будет казаться, что лучше всех это сделал. Хотя это может быть далеко не так. То есть мне понравилось быть режиссером. Но чтобы им быть, надо либо поехать куда-нибудь учиться на режиссуру, либо много читать. Разными путями приходят в документальное кино. Как правило, те, кто закончили отделение документалистики, редко остаются режиссерами, они идут в игровое кино, а вот журналисты многие становятся режиссерами документального кино, потому что они знают, как это должно выглядеть, каким образом это должно строиться. Но я достаточно много читал о кино вообще, я регулярный подписчик журнала «Искусство», «Техника кино и телевидения» и так далее. Я недолго пробыл в рекламе, как оказался в Литературно-драматической редакции Казахского телевидения. В то время на телевидении занимались тем, что и людей еще и просвещали, чего сегодня на казахском телевидении каналы «Казахстан» и «Хабар» и все остальные каналы просто не делают. В этом отношении, с моей точки зрения, я, может быть, заблуждаюсь, глубочайшая деградация произошла – новости и прокат чужой продукции. Тем более взять «КТК» — они еще и в программе выделяют чужую продукцию, у них там до 20 сериалов, в которые вставляется реклама. Россия в этом отношении пошла другим путем – потрясающий канал «Культура», потрясающий канал «365», это канал «История России» — чисто документальное кино, потрясающий канал «24 часа документального кино». То есть, Россия помимо того, что имеет такие каналы как «НТВ», «Первый канал» с «Пусть говорят» с плебеем Малаховым и так далее. Хотя недавно в одной программе, есть такой российский политолог Глеб Павловский, он вышел с темой по поводу того, что сегодня грамотность никому не нужна. Вы не смотрите эту программу? Как же она называется? Швыдкой ведет ее. Да, на канале «Культура». Он собирает интеллектуальный такой букет россиян, и они обсуждают разные культурологические и политические темы. И вот один из супротивников нашего Павловского сказал ему: «Вы так блефуете, Вы фрондируете, Вы, конечно, говорите: я человек грамотный и мои дети, но в основном в России грамотность никому не нужна». Поэтому мне очень грустно сегодня включать местное телевидение. Нет, я смотрю новости, читаю республиканские газеты и журналы, где про мое кино пишут, тоже читаю. А тогда была литературная редакция и в этой редакции была Казахская редакция литературная и Русская редакция литературная. И что самое интересное, мы же не делали спектаклей и не снимали программы, допустим, о Шекспире, мы не касались тем вне Казахстана: направление было достаточно узкое. Но вся культурная жизнь Казахстана, которая протекала в этот момент, это было связано и с литературой на двух языках, и с театральными постановками в русских и казахских театрах, в уйгурском, корейском театре, и с музыкой – для этого была музыкальная редакция, и с кино. В то время «Казахтелефильм» снимал более 40 документальных фильмов в год и на «Казахфильме» была дирекция документального кино, там тоже снимали более 40 документальных фильмов. Если Вы сегодня пойдете в Госархив республики Казахстан, то о времени 60-х, 70-х, 80-х вы получите очень объемную, очень солидную информацию и фото, но особенно кино-информацию. Потому что эти 40 фильмов – допустим, 5-6 фильмов были политические, а в основном это были фильмы о людях того времени. То, что вы сейчас делаете – это благое дело. О людях того времени, о том, какие они были, как они ходили, что они носили и какую они музыку слушали. Какие у них были интересы и приоритеты. Это были фильмы о состоянии дел тогда и в нашем сельском хозяйстве, ведь сегодня мы открываем газету – и попробуйте, найдите там хоть что-нибудь о передовике сельскохозяйственного производства. Вы знаете, даже в европейских газетах пишут о тех людях, которые являются лидерами и в сельском хозяйстве, и в экономике, и в промышленности, и рассказывают о дизайнерах, которые производят автомобили, и о тех, кто работает с аэробусами, о пилотах. А у нас кроме бомонда, кроме тусовки, и вот это понятие «звезда»… Если раньше у нас было 2-3 «звезды», то сегодня человек в микрофон один раз пукнул – он уже звезда. Понимаете? Я думаю, вот эта деградация чрезвычайно заметна на примере того, что мне повезло на телевидении. Я работал с таким председателем Гостелерадио, как Камал Смаилов. Я считаю его своим патроном. Не скажу, что он учитель, он не лез в то, что я делаю. Камал Смаилов находил людей, очень умело их расставлял, и если эти люди что-то могли, то эти люди получали все. И главное, все касалось той техники, которая выделялась для того или иного телевизионного продукта. То есть, допустим, он создал редакцию производства программ для Центрального телевидения. Здесь мы снимали спектакли и музыкальные программы, допустим, о наших гениях театральных, о наших писателях, о наших художниках. И вот эта редакция выпускала продукт, который был конкурентоспособен, потому что Москва очень жестко принимала. И в свое время этот продукт показывался по всему Советскому Союзу, по Центральному телевидению. То есть, благодаря Камалу эта редакция у нас была одной из сильнейших в Советском Союзе литературных редакций. Мы были посильнее, чем киевляне, чем (я не говорю про азиатов), чем Кавказ. Мы регулярно появлялись со своими программами, со своими литературными передачами, культуроведческими передачами на Центральном телевидении. И поэтому весь Союз знал, что есть Казахстан и чем он интересен, что здесь за люди и как это все. Почему сегодня этого не понимают Ертысбаевы, я не знаю. Это наша беда. Но сейчас время в культуре руководителей Ертысбаевых. В России ежегодно снимается (и там они не стесняются об этом говорить) при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации, только канал «Культура» показывает до трехсот, до четырехсот премьер документальных фильмов, сегодняшних новых фильмов. Аналогично работает канал «24 часа документального кино» — там есть, я не знаю, снимают ли они свои документальные фильмы, но они постоянно их показывают – и старые, и новые. Канал «365» сам делает кино. Я не говорю о том, что делают документальные сериалы каналы «НТВ» и «Россия». Они делают кино и о тех, кто ковал победу, и о тех, кто сегодня защищает Россию, и о художниках, и о писателях. И на всем этом фоне у нас плесенью расцветает Ертысбаевщина. Мы ничего не снимаем. Я частный режиссер, это частная студия, это помещение – наша собственность, аппаратура и мы сами ищем деньги, чтобы снять кино о Халтай Мухамеджане. Мы не можем найти деньги, чтобы снять кино о Булате Аюханове, я уже лет 10 ищу деньги. Чтобы снять кино о Ермеке Серкебаеве – лет 15 мы не можем найти деньги. Хорошо, пусть не Головинский это снимает, пусть снимет кто-нибудь другой, но ведь до сих пор никто не снял кино о Нурпеисове. Это живой человек – классик, который переведен и издан, по-моему, пятидесятитысячным тиражом во Франции совсем. О нем никто ничего не снимает. Что узнают ваши дети о сегодняшнем дне? Да ничего они не узнают, потому что ничего не останется: нет этого документального кино. Есть Президентский телерадиокомплекс – он снимает в год 10-12 фильмов на очень такую узкую политическую тематику. Понимаете? А кино о людях, о наших передовиках сельскохозяйственного производства? А ведь Казахстан в этом году собрал зерна больше, чем в лучшие советские времена. Это ребята, которые действительно могли бы попасть на экран и рассказать о том какие они были, что это за люди, и как они живут. Какие у них машины, какие у них дома, как им нравится ходить по этой удочке или как нам неприятно сидеть в пробках. Вот документальный фильм о трамвае – это корпоративное заказное кино. Хотя это кино взяли и показали по 31 каналу. Корпоративное кино, кино о том, что трамваю 70 лет. Но это кино корпоративное, я снимал его вместе с немцами, канадцами и питерцами. Там мои друзья, они мне делали эпизоды из жизни трамвая за рубежом, как там относятся к экологии трамвая – и все это бесплатно, потому что корпоративное кино не имеет таких денег, чтобы мне самому поехать туда. Вот о том, как живет трамвай в 2007-ом году, я думаю, помнить будут, потому что этот фильм находится в архиве кинодокументов, в архиве Алма-Аты, у меня связь с этими архивами. Я всем им дарю эти фильмы и не продаю это кино. Ну не может документальное кино быть прибыльным, притом, что в Европе работает сегодня несколько десятков чисто документальных каналов, и они снимают такие фильмы. Недавно был такой фильм (несколько дней назад по каналу «Культура») о Трафальгарской битве, который стоил, я думаю, миллионов под 10 долларов. Фильм с 3D-графикой, как в фильме об Александре Македонском игровом, как в фильме «Монгол» — все эти войска, все эти битвы делаются с помощью серьезной графики. Так здесь в документальном кино Трафальгарская битва с жуткими морями крови, взрывами, ядрами, которые летят, с кораблями, которые тонут, мачтами, которые рушатся. Это документальное кино об истории французского адмирала, который проиграл, о нем снимается кино. Трафальгарская битва, во время которой был убит великий адмирал Нельсон. Французы делали кино, это кино весь мир смотрит и знает о Франции, об истории Франции, а мы не делаем этого. Понимаете? Ваше дело прекрасное, но это одна стезя. А мы должны снимать кино об истории.

Камал Смаилов.

Камал. Когда я вспоминаю о Камале, я вспоминаю фильм Никиты Михалкова «Свой среди чужих, чужой среди своих». И вот когда там кто-то задает вопросы о герое, а человек, которому он вопрос задает, вдруг задумывается и говорит и улыбается. Вот такой был Камал. Вот как мне везло: был в университете Барманкулов Марат, который на себя взял, и по большому счету, моя судьба в университете развивалась благодаря Барманкулову. Я закончил все-таки его. Так вот так же на телевидении был Камал. Камал придумал потрясающий сериал, который назывался «Казахстан в Великой Отечественной войне». 40 фильмов к 40-летию победы. Он под этот сериал выстроил, организовал огромный состав сотрудников казахского телевидения. 20 режиссеров работало над этим фильмом. Правда, я горжусь, что мне было доверено, и я из этих 40 фильмов снял 8, потому что следующий, кто снял не один фильм, был режиссер Мукатаев, Мукатаев – не путать с поэтом Макатаевым. Он снял, по-моему, 3 фильма. Были люди, которые снимали по 2 и так далее, а я снял 8. И был шанс даже получить Госпремию: нас выдвинули, нашу группу, там где был и сам Камал, конечно, и среди режиссеров я там был один. Мы должны были получить Госпремию. Но в тот момент началась Перестройка, и Камалу дали по шапке из Москвы и сказали: «Это что же получается, 40 фильмов «Казахстан в Великой Отечественной войне». Что, Казахстан выиграл Великую Отечественную войну? Не слишком ли вы на себя одеяло перетягиваете?». И тот человек, который из ЦК КПСС эту глупость сказал, был на самом деле глуп. Потому что если бы каждая республика вспомнила о своих гражданах, потому что наши фильмы были и о тех казахстанцах, которые воевали на фронте, и о тех казахстанцах, которые здесь были в тылу, как ковали победу, об их судьбах. Мы этих людей находили, искали, были разные истории. Я, допустим, снимал кино о Джамбуле. Будучи в Питере (ну, не я нашел, меня вывели на женщину), которая во время блокады была маленькой девочкой и до сих пор считает, (я не знаю жива ли она сейчас, дай Бог здоровья), что именно стихотворение Джамбула «Ленинградцы — дети мои» спасло ей жизнь. Она рассказывала об этом и плакала в кадре у нас. А история была такая: первая блокадная зима, и у нее в квартире поумирали все от голода и от холода. Отец на фронте умер, дедушка умер, умерла бабушка, умерла мама. Эти люди, эти трупы, эти тела лежали в комнате, и она одна среди этих замерзших тел, оставшись живой, взобралась на самый верх шкафа платяного, спряталась там от этой бомбежки от этого холода жуткого. А тут в Питере восстановили радиосвязь. Репродуктор заработал и первое, что она услышала, когда залезла и там уже засыпала, наверное, она считала, что весь город умер, потому что бабушка умерла, сестренка умерла, и вдруг репродуктор закашлял: «Ленинградцы — дети мои, ленинградцы — гордость моя…» И она поняла, что раз радио работает, значит, на улице есть люди. Значит, есть кто-то живой, и она слезла с этого шкафа и вышла на улицу. И ее подобрали и отправили через Ладогу. И вот это вот кино есть сегодня в архиве нашего «Казахстана-1», который на следующий год будет отмечать сорокалетие, пятидесятилетие, вернее, Казахского телевидения. Благодаря Камалу были сняты эти фильмы. Я только одну историю рассказал, а мы были в Киеве – там, где воевали казахстанцы. Там был один из казахстанцев, он воевал, защищая знаменитый дом Павлова в Сталинграде. То есть, Камал сделал великое дело. Камал ушел, а эти 40 фильмов к 40-летию победы – они лежат. И там память о тех людях, которые принимали участие. То есть, то, чем мы с вами занимаемся, то, чем вы занимаетесь, еще раз, уже вторично, расшаркиваюсь в адрес вашей структуры. Действительно, я считаю, великое дело.

Ильяс Омаров.

Как я хотел бы снять кино об Ильясе Омарове. Я сейчас веду переговоры. Может быть, будет фильм об Ильясе Омарове. Потрясающая история. Был такой министр культуры в отличие Ертысбаева, (сегодня я буду ссылаться, как на негатив), был такой Ильяс Омаров. Это человек, который дал квартиру Калмыкову. Была в 1949-ом году ситуация, когда в Казахстане была впервые издана «Энциклопедия Казахской ССР», и в этой энциклопедии профессор, доктор Бекмаханов, написал историю Кенесары. Очень неоднозначная фигура, но легендарная и интересная фигура – революционер Кенесары. Воин, который родился не в свое время, жестокий был очень человек. И Омаров был членом редколлегии, и перед тем, как выпускать эту энциклопедию, он связался с куратором, историком, академиком российской академии (я забыл фамилию этой дамы в Москве), и та сказала: «Конечно, печатайте, печатайте, и хватит нам прилизывать, причесывать историю. Пусть она будет такой, какая она есть». У меня копия этого письма – там, на столе лежит письмо. Омаров получил это письмо, и история Кенесары была опубликована. Это вызвало жуткий резонанс в Союзе, авторов обвинили в национализме. Бекмаханов оказался в тюрьме. А Омарова, который все это позволил, пригласил к себе тогдашний первый секретарь. Омаров был третий секретарь ЦК Компартии Казахстана, и его пригласил первый секретарь и сказал (Шаяхметов тогда был): «У тебя есть письмо этого академика, эта дама – она друг Сталина (это 1949-ый год), покажи письмо, что это с ее согласия». Он говорит: «Письмо это было частное, как я могу эту даму выставить? Это же неофициальный запрос. Я написал ей частное письмо, она мне, частному лицу, ответила, мы с ней дружим, я не могу ею закрываться». Он говорит: «Но тебя же снимут в лучшем случае». «Да — сказал Омаров – снимут, но я не буду защищаться». И состоялось бюро ЦК Компартии Казахстана, и Шаяхметов предложил снять Омарова. И Омаров потом был год без работы, его сняли с должности. Но тот же Шаяхметов, который читал это письмо, не сказал на бюро, что есть такое письмо у Омарова. Вот, перед нами были люди, они совсем недавно ушли. Люди другой культуры, другого совершенно пошива, понимаете? Они не хамят женщинам с экрана телевизора, как Ертысбаев говорил: «Кто такая? Вон отсюда!» — журналистку выгонял, чей канал о нем дурно сказал. Этот человек это письмо сохранил, оно до сих пор есть. Если я буду снимать, у меня на этом будет построена история. И Шаяхметов, который, снимая его, не рассказал об этом письме. Это письмо было частное письмо.

Олимпиада. С телеграммой ознакомлен.

Дело в том, что у нас есть, с кого брать пример. И, в общем-то, при всей той тяжелой жизни, которую я сегодня веду, а я сегодня очень тяжело нахожу какие-то варианты, чтобы финансировать свои проекты, я, безусловно, счастливый человек. Я очень рад тому, чем я занимаюсь, потому что я работал на Олимпийских играх. В 1980-ом году я работал в Литдраме. Вдруг в 1978-ом году, когда началась очень серьезная подготовка к Олимпийским играм в Москве, мне говорят: «Вот тут решили, что ты должен ехать и работать режиссером Олимпийских игр». Я говорю: «Почему?» А причина была очень простая. Дело в том, что передвижная телевизионная станция тогда была 4-х камерная, и очень не многие люди могли работать репортажно с 4 камерами. То есть, одновременно давая задание оператору: ты работаешь, допустим, на крупный план, ты средний, там общий ищешь, поверни туда, и одновременно видеть 4 картинки. А я не хвастаясь могу сказать, что я мог видеть 8 картинок, я спокойно чувствовал 8 картинок, хотя я работал в Литдраме, не в редакции пропаганды, не в редакции информации. А вот я лет 6 или 7, до одного проступка, когда мной оказались недовольны, как мне объяснили, я вел эти репортажи. И я говорю: «Нет, не поеду, вы потом возьмете и переведете меня в спортивную редакцию, а я не хочу быть спортивным режиссером. Я занимаюсь спортом, но не хочу быть спортивным режиссером». Они: «Да нет, это ты сейчас. Тебе предлагают поехать работать на Олимпийских играх. Мало того, перед этим ты едешь в институт на курсы повышения квалификации. Там создаются с помощью иностранных специалистов американцев, немцев, японцев высшие курсы режиссеров Олимпийских игр. Первая группа — 17 человек со всей страны набирают. Ты поедешь туда учиться». А я говорю: «Нет, не поеду». И меня пригласила Надя Белкан – тогда главный редактор молодежной редакции, – постучала по столу и говорит: «Ты что делаешь?! Ты посмотришь советских людей, ты увидишь элиту мирового телевидения. Да, пускай спортивного, но это же огромная культура, спортивное мировое телевидение». И я приехал на эти курсы, несколько месяцев учился, но попросил только об одном: чтобы в дипломе, который мне дадут эти высшие курсы режиссерские, написали, что я режиссер литературного вещания. И вот у меня этот диплом есть и там совершенно смешно, там есть такие строчки: «История олимпийского движения, история телевизионной режиссуры олимпийских игр», а шапка идет такая: «Высшие курсы повышения квалификации режиссеров литературно-драматического вещания». 20 человек от Казахстана поехало, у меня куча фотографий сохранилась с Олимпийских игр. А вон, кстати, Вы увидите, когда будете выходить, заставку хоккея на траве, второго, по-моему, тайма, и там расписались ребята, которые со мной работали. Я книгу купил об Олимпиаде, и где-то подписей 20 режиссеров Олимпийских игр в Москве, все расписались мне с пожеланиями. Достаточно дружной семьей мы там жили. Так что благодаря телевидению я побывал и на Олимпийских играх. Да, мы попали в тройку лучших телевизионных бригад. И только Казахстан, тогда Камала еще не было, странно отреагировал на телеграмму, которую Лапин прислал на имя Кунаева – благодарность нашей группе, которая попала в тройку лучших телевизионных бригад Олимпийских игр. Нам эту благодарность с Диасом Омаровым дали зачитать в отделе кадров, и мы расписались. Об этом не было сказано ни на летучке, ни объявлено как-то. Зато мои подчиненные – режиссер из Челябинска, который работал под моим руководством, режиссер из Хабаровска – они получили ордена за работу. Их, значит, челябинский областной комитет по телевидению представил к ордену за работу – Знаки почета. И хабаровский режиссер получил. А нас даже не поблагодарили. Эту телеграмму я прочитал, расписался в документах в отделе кадров, что ознакомлен с телеграммой. Ну, может быть, это потому, что не очень любили отца Диаса чиновники.

«ИКС-Б»

Так что я коренной алмаатинец. Я люблю этот город, невзирая на то, что с ним происходит сегодня. Все равно не бывают города мертвые, не живут города в той ипостаси, в какой мы их встретили, раскрыв глаза. Я родился в 1-ом роддоме на Сейфулина и Кирова. Они живут, живут своей жизнью, безусловно, не умрет этот город никогда. Он мой, я горжусь тем, что я алмаатинец. Я горжусь той историей, в которой мне пришлось поучаствовать. И вот сейчас эта студия – она родилась в 90-м году. Серьезные ребята банкиры, кто-то их убедил (сын, кстати, того Бекмаханова, о котором я рассказывал, который пострадал за Кенесары, Эрик Бекмаханов и его друг Сережа Русаков), убедили банкиров, что нужно купить оборудование на миллион долларов Betacam SP, совместно с монтажным комплексом американской фирмы, и тогда на этом оборудовании можно, значит, деньги зарабатывать. Был такой банк, он назывался «Инвестснаб банк». Вот студия «ИКС-Б», где я директор 17 лет. Она называется «ИКС-Б»: И – инвестиционный, К – коммерческий, С – снабжения, тире, Б – банк. Так что это аббревиатура. Если кто-то помнит, был такой фильм «Невозвращенец» по Кабакову в конце 80-х, который получил, по-моему, Серебряного медведя на Берлинском кинофестивале – то вот это производство студии «ИКС-Б». Я к этому не имел никакого отношения, тогда как таковой этой студии не было. Банкиры вложили тогда, и потом они сделали второй фильм «Сатана» о первом киднеппинге здесь, и этот фильм тоже получил в Испании какой-то солидный международный приз. То есть, ребята были готовы к тому, чтобы купить технику и зарабатывать на ней деньги. Но получилось так, что страна была не готова, чтобы кто-то на технике такой зарабатывал деньги. И вот эти ребята чуть ли не заставили, убедили меня, что я должен прийти сюда. Я собрал свою команду и здесь, Вы видите, висит плакат, когда нам было 10 лет. Это люди, которые работали на этой студии. Сегодня нас осталось не много – человек 4-5 из тех, кто тогда работал. Мы продолжаем делать кино, у меня потрясающая коллегия. Захаров — оператор, с которым я работаю. Практически все мои спектакли на телевидении мы делали с Захаровым. На Олимпийских играх я был шеф-режиссером, он был у меня шеф-оператор. И здесь он был, и сейчас продолжает быть шеф-оператором нашей студии. Так что я живу в свое время, на своем месте, в своем городе. А то, что трудно, знаешь, мне в роддоме никто легкого пути не обещал. Что я везунчик, я это сказать хочу, но не могу. Здесь я стал Заслуженным деятелем искусств на этой студии, здесь стал всяким лауреатом, у меня там все это расставлено по полкам.

Тася РЕЙВ