О студии «Галёрка».

75-й год мы вчера вспоминали. Дело в том, что в 75-м году я приехал в Алма-Ату из очередного выезда. В 64-м я в Алма-Ате появился: переехали мои родители сюда из Кзыл-Орды. Ну, Алма-Ата 64-го года, 67-го – вот этих, конца 60-х годов… Я заканчивал университет, поступил, учился, заканчивал КазГУ. Он тогда находился на Старой площади, вот в этом здании, где сейчас «Жургеневка» находится. Напротив, через тропиночку там консерватория. Алма-Ата была такая, как сказать, теплая бурлящая – вот так я бы сказал. Потому что я тогда занимался и в «Галёрке», и во всех возможных и невозможных студиях. Мы устраивали там новогодние вечера для комсомольцев города. Там была такая компания, в которую входили музыканты там, скрипачи, теоретики, журналисты и философы – кого там только не было. Тогда, естественно, машин не было у ребят, поэтому мы больше ходили в горы пешком со всякими компаниями, застали еще живой Иссык до того, как это все произошло

КОРР: «Галёрка» была профессиональная театральная студия при Театре драмы, насколько я помню?..

И.Г: Она была такая полупрофессиональная, потому что она была при «Лермонтовском театре». Руководил Анатолий Тарасов. Она не была профессиональной, она была «предпрофессиональной». После того, как мы там занимались, мы поехали поступать в Москву, и часть ребят поступила, часть вернулось, кто-то разбрелся, скажем так, в разные стороны разошелся. Понимаете, в то время наша жизнь, она была настолько бурной: вставали в 7 утра, нужно было в школу или университет, или куда-то, потом начинались репетиции, потом начинались свидания, потом начинались тусовки, как сейчас говорят, между собой, потом снова репетиции… Допустим, «Галёрка»: мы приходили каждый день после учебы в 6 или в 7 и до часу, до 12, до 11 часов ночи минимум мы там занимались. Уже как бы другого ничего не было. Говорят, если заниматься чем-то, то это притягивается, поэтому, когда я, допустим, собирал книги – где ты их берешь? – Я их не беру, они сами приходят. Когда чем-то занимаешься, то это, как магнит притягивает.

КОРР: Но «Галёрка» — не аналог Школы-студии МХАТ?

И.Г: Нет. Хотя там были такие же дисциплины, там была и сценречь и сцендвижение, и…. Ну, в основном там упор шел на поэзию. Потому что там были спектакли «Человека вызываю», поэтический спектакль был, спектакль по Есенину. Мы еще в старом здании театра были – вот который на Дзержинского, где сейчас Уйгурский театр. Еще при главном режиссере Могилевском – мы там в массовках 16 июля выходили на сцену. Это был кайф: прийти в театр, загримироваться – дурацкие усы какие-нибудь, грима немерено на себя вываливали – потом ходили гордые такие, выходили из театра, специально весь его не снимали до конца. Ну, вроде как уставший актер там со спектакля – понты, это же дороже денег, как сейчас говорят. Вот.

Ещё кроме этого была студия любопытная в КазГУ – её вел Лев Александрович Тёмкин. И был такой актер, Виктор Подтягин, Виктор Викторович – и они поставили «Снимается кино» по Эдварду Радзинскому. Спектакль тоже пользовался большим успехом. Ну, там я уже больше выступал в роли звукооформителя – я в нем как актер не участвовал.

КОРР: Было у этой студии название какое-то – в КазГУ?

И.Г: Нет, по-моему, нет. Там в то время было много всяких… Были «Оптимисты» в КазГУ – джаз-оркестр, скажем так. Потом Саша Головинский там ставил спектакль, который сам написал, — «Мягкие тапочки» называлось. Сатира как бы. За что его пытались вытурить из университета и настучали по башке сильно, и потом за это, по-моему, частично отправили в армию после окончания «журфака», чтобы знал, почем фунт лиха. Ему пришлось год отслужить в армии после окончания.

О цензуре и литераторах.

КОРР: А вот бытует такое мнение, что цензурные вещи и подобные репрессии за вольнодумство – что в Казахстане, в Алмате этого было меньше, чем в России. Это действительно так?

И.Г: Абсолютно

КОРР: Почему? Потому что окраина считалось?

И.Г: Я думаю, что да. Потому что как-то, ну, во-первых, к нам мало что доходило, скажем так. Все эти процессы Синявского и Даниэля, и прочее… Не знаю, почему. Как-то провинциальная абсорбция, что ли, рассасывания этого с одной стороны. А с другой стороны, здесь же очень много было ссыльных. И здесь, и в Кзыл-Орде. В Кзыл-Орде оказывался тот же самый сын Кржижановского, сын Стеклова – это первый редактор «Известий» при Ленине, который как раз работал на эту тему с Кржижановским и так далее. Здесь нам преподавали в университете, допустим, Стеклова Фаина Ивановна (как я понимаю, она тоже из ссыльных), Смирин был такой здесь преподаватель, который занимался Бабелем.

…Который открыл, нашел в свое время неопубликованных несколько рассказов Бабеля. Я занимался с ним в сообществе, и для меня это было ну просто такое яркое очень впечатление. Чем я занимался? Я просто переписывал ему карточки, но, приобщившись, я читал рассказы, а Бабеля вообще тогда было два издания. Мы собирали книги по изданию – было там какое-то Пермское издание 53-го года, допустим, и 64-го какое-то Московское издание. Не знаю, как-то мимо меня эта история с репрессиями прошла. Просто, я так думаю, потому что вот сейчас мы читаем Шухова там, «просторовских» писателей воспоминания… Естественно, тот же Домбровский, который здесь в то же время был.

Но эти люди, наверное, они не очень так к себе подпускали, не очень об этом говорили, потому что вот я недавно делал картину о Тынышпаеве. Я его знал, но никогда не думал, что он сидел, что он был репрессированный: это был красивый, умный, талантливый и так далее… Булат Тулеуович Габитов тот же самый.

Спустя много-много лет я приехал в Алма-Ату и попал на «Казахтелефильм» — как раз вот вчера я вспоминал, потому что будет юбилей, и я там с ним познакомился с Габитовым. У него фамилия была просто Габитов – и в подписях, и в официальных бумагах. Спустя много лет он прибавил в паспорте официально к своему имени фамилию отца Жансугуров. Ну, имя Ильяс Жансугуров мы как-то знали, проходили в университете и так далее. И вдруг представить, что это сын этого поэта! Я плохо знаю его творчество, но я верю тем, кто говорят, что на самом деле это интересно, мощно.

О Калмыкове.

Алмата была какая-то такая… Был этот Брод. Я, к сожалению, его практически не застал. Потому что я еще тогда в школе учился, около ТЮЗа. Я помню такого одноногого какого-то, полуприблатнённого человека, вокруг которого кучковались ребята в кепках, с папиросами там и так далее – это я помню.

И в 67-ом году где-то, в 66-ом, наверное, я помню в Алма-Ате еще и Калмыкова, который производил впечатление. Я запомнил его, и всегда говорю об этом – что мне показалось, что это какой-то летчик разбившийся там, контуженный или что-то в этом роде. Потому что он ходил в балахонах каких-то таких, типа плащей, в беретках, с какими-то там торбами, сумками . Позже, когда я им занимался, я понял, откуда это все.

КОРР: Вы видели Калмыкова только со стороны или, может быть, помните, как он что-то говорил, что-то делал?

И.Г: Нет, я видел его просто несколько раз на улице, бывшей Коммунистической, (как она там сейчас? Аблайхана?) Аблайхана, да. Абылайхана и Калинина (Кабанбай батыра) – вот в том районе, потому что там было такое замечательное кафе «Шолпан», напротив ЦГ, в котором мы часто заседали, и было кафе «Театралка», где нам в кредит давали сосиски с горошком. Были там свои официантки, с которыми наши пацаны из университета заигрывали и, может быть, даже женихались, не знаю. И вот в этом квадратике я его просто видел на улице где-то.

О журнале «Простор».

КОРР: Помните, каким был тогда журнал «Простор»? Каким был Театр Лермонтова? То есть, какой была культурная жизнь?

И.Г: Журнал «Простор» был большим журналом для нас. Я очень удивился, когда после окончания университета – со мной учился Саша Самойленко – и вдруг его туда взяли. Во время учебы в университете я тоже работал в газетах с ним, в «Огнях Алатау», в «Дружных ребятах»… И когда мы закончили университет, образовалась газета в Аркалыке, и наш весь курс туда. Поднимать газету, начинать ее. А я, поскольку все время общался с телевидением, то удалось там папе с мамой, скорее всего, договориться, и меня оставили здесь. И вот Самойленко тоже оставили – его оставили в журнале «Простор». Ну, видимо, тоже по блату какому-то. По крайне мере он такой крепкий журналист, и как раз тяготел к этому журналу «Простор». «Простор» был тогда таким лучом света в темном царстве.

…Потому что в нем много печаталось того, чего не печаталось в центральных журналах. Не только московских — был же «Урал», была «Сибирь», был «Октябрь», был «Новый мир» — много было журналов российских. А вот в «Просторе» удавалось тогда… Шухов, по-моему, был главным редактором. Он был такой, знаете, какой-то, может быть, даже диссидентствующий, что ли. Потому что не только наших отечественных, скажем, Советского Союза писателей там печатали, но и того же самого Домбровского, хотя он, тоже был персоной одиозной (не нон-грата, а одиозной фигурой), но там печатали Сименона, допустим, неопубликованные вещи, зарубежных авторов, которые не очень печатались в Советском Союзе. Он был такой передовой очень журнал. Потом тихо-тихо его так свинтили, как довольно многих. История с «Аз и Я», допустим, примерно в одно и то же время – 70-е годы. Но в начале 70-х я уехал из Алма-Аты, я закончил университет, поработал на «телеке» полгода, побунтовал – мне не давали работать в тех редакциях, где я хотел, в информацию засунули. Потом выпуск – я уволился и уехал на север. Три года на севере, три года на Камчатке. Я потом вернулся в Алма-Ату, в 75-м году. Поэтому вот этот период, он как бы выпал из моего поля зрения.

О театре и кумирах.

Театр Лермонтова был. Вот о нем я не могу сказать, что он тогда был выдающийся какой-то. Ну, не то что «передовой» — пошлые слова, — не то что там какой-то острый. Я помню хорошо то, что в то время в Алма-Ату каждый год приезжали фантастические театры на гастроли. Приезжал и «Современник», и БДТ, и Малый приезжал, и «Сатира» приезжала – это было великими событиями. Мы стояли ночами, ночевали у касс (уже было построено здание Русского драматического театра на Коммуне), и мы стояли там ночами, и была задача – достать билеты на все спектакли. Да, интересовались.

…И возмущались очень сильно, когда часть спектаклей шли во Дворце Ленина. На этом безумном стадионе идет театральный спектакль. Там вешались микрофоны и так далее, но это было больше стадионное зрелище, площадное такое. И вот как раз когда «Современник» гастролировал в Алма-Ате, (это был год, когда я уходил в армию, 69-й год, по-моему) я закончил университет, побрился налысо… И так получилось, что мы там очень близко сошлись и с Валентином Никулиным, и с Далем Олегом, с Высоцким. Мой друг и оператор (потом мы с ним работали), Лазаревский – Лазаревский-младший, скажем так – потом снимал Владимира Владимировича (а, Владимира Семеновича, сори).

…В дружбе с Далем, и с Никулиным, тогда же с Семеном Фарадой какая-то такая напитка была кайфная. Совершенно были замечательные там эпизоды или анекдоты, связанные с ними, тем более что это был острый момент для театра, потому что в этот год Ефремов должен был перейти во МХАТ. И поэтому это было для театра, как они воспринимали — как конец света. Пили все беспробудно совершенно. Спартак Мишулин… Я тоже с ним когда дружил – рядом с ним ходил такой сценарист Вольский… Мишулин ночевал у меня очень часто. А он же не летал самолетами никогда: он этого боится очень сильно, поэтому он так мало и снимался, кстати говоря. И прежде чем привезти его куда-то, его надо было напоить до бессознательного состояния и завести в самолет. Ну, мало ли, у человека такая слабость, сердце может не выдержать от страху.

…И в тот год, конечно, тут была кутерьма с «Современником». Такой анекдот могу рассказать. Утром диалог двух милиционеров около гостиницы «Алма-Ата», напротив Оперного театра. Один другому бежит и говорит: «Вася, Вася, идем скорей – там человек погибает!» «Да ну, перестань, кто там погибает!» «Ну, Вася, там человек тонет, (там же вот эти вот пруды большие), Вася, там человек в пруду! Может, уже утонул, пойдем!» «Да никто там не тонет, Петя, никто: это Олег Даль, он всегда там лежит».

Потому что всю ночь гуляя где-то там, бродя, потом под утро приходя в гостиницу, Олег просто не поднимался наверх, а он лазал в фонтан, ложился в него. Прохладная вода, утро сами знаете, какое в Алма-Ате в мае, голову опускал на приступку, и вот так там он релаксировал. Это не человек, это Олег Даль там лежит. В общем, мы довольно интересно проводили время.

КОРР: А с Высоцким?..

И.Г: Нет, с Высоцким нет. Он был довольно аутичный человек все-таки, как я понимаю. Я с ним был очень так не накоротке.

КОРР: А с Валентином Никулиным? Его, к сожалению, забывают сейчас…

И.Г: Да, Валентина забывают.

Валентина вдруг в очередной раз потерял театр. И день, два, три не могут найти: пропал актер, пропал Никулин. Тут, блин, что началось! Потом выяснилось, что какая-то девочка молодая его просто украла. А он весь из себя играл роль как не от мира сего, такого инопланетянина. Она его просто взяла, купила билет и посадила в автобус, увезла за город к каким-то родственникам. Он там эти 3-4 дня жил в ауле или поселке в каком-то. Она собрала туда своих друзей, и они там гуляли, не просыхая, эти три дня. А потом чего-то, видимо, или деньги кончились, или что-то ещё… И таким образом его нашли.

Он говорил: «Когда мы с Олегом выходим на сцену и поворачиваемся в профиль, то зритель теряет нас из виду.

Потом великолепная история была с Никулиным… Я с ним близко дружил, потом у него в Москве жил, потом он сюда ко мне приезжал, он записывал мне песню. Совершенно роскошный голос! И читал стихи изумительно. Потом в Израиле мы с ним встречались, мы дружили семьями очень близко. И когда он приехал записать песню, и ассистентка к нему подошла… Это старая история: конечно, он придуривался – он все понимал прекрасно. И она: «Валентин Юрьевич, распишитесь, пожалуйста, вот тут вот в ведомости: «заработал-расписался». А, простите, я забыла спросить: а у Вас есть дети?» А он на весь павильон: «Посмотрите на меня: разве у меня могут быть дети?!» Ну, в общем такой был ёрник тоже. Дело в том, что они все выпивали очень сильно, а поскольку у меня папа был главный психиатр долгое время, и была такая как бы панацея от этого, называлась «эспераль». Это таблетка, которую зашивали: ну, типа кодировали на какое-то время. Вот эти таблетки, благодаря папе, я и доставал – он имел к ним доступ.

…Во Франции они в любом киоске продавались, а у нас это было по распоряжению министра. И вот я их периодически возил в Москву. Зашивали Никулина – там его Папанов держал за ноги, или наоборот, потом они менялись. И когда они были здесь, помню, то Валентин Георгиевич и другие считали дни до того момента, когда закончится этот срок. Там же срок как бы назначался. Можно было на два года, можно было на три – в зависимости от того, какую порцию зашивали. Кстати, Владимир Семенович от этого и умер. Погиб. Он же несколько раз нарушал это. И вырезал, выковыривал. Это беда, к сожалению, и это болезнь все-таки.

КОРР: Ну, это да. Я помню, Ольга Эйхеннбаум, тёща Даля, вспоминала: он переставал пить – переходил на пиво, и тогда пиво было в чайниках, в трёхлитровых банках в доме. И он говорил: я не пью. Это означало, что он не пьёт водку, а пиво как бы за спиртное не считалось.

И.Г: Пиво как бы да, это не считалось. Хотя есть такое понятие как «пивная печень» и так далее – я как сын нарколога говорю.

Я на «Казахфильме» уже тогда работал, делал очень научно-популярные картины. Ну, там всякие «техника безопасности» при транспортировке длинномерных грузов, допустим. Но, во-первых, чтобы не делать, грубо скажу, «парашу» документальную заказную (а в игровую меня не пускали), поэтому я себе нашел вот эту нишу. Я мог там гулять по роялю, я туда звал хороших актеров, платил им по-хорошему. То есть, на сцене снимались полдня или день, а я мог заплатить за неделю. А им надо-то было два слова сказать, чуть ли не два прихлопа, три притопа. А заказчик – Министерство нефтяной и газовой промышленности оказались нормальные люди. Им главное было, чтобы это был учебный фильм, чтобы его запомнили: так нельзя гайку закручивать, так нельзя кран ставить. Там и краны валили на этих съемках, и трубы тридцатиметровые рассыпали. Ну, в общем, бузили. И я к нему пришел и говорю: «Олег Иваныч, есть такая работенка…» Мы снимали под Москвой, в Лосиноостровске (даже запомнил этот городок: я тогда еще к хорошим актрисам ходил). Тоже приглашал: ну, была возможность, повод прийти к хорошему человеку и предложить. Просто прийти так, знаете, — я хочу с вами познакомиться, — ну как-то неприлично, да? Так вот, Даль говорит: «Знаешь, я не буду в этом сниматься. Есть молодые ребята, которым эти деньги очень нужны. Понятно, что эта работа не принесет ни славы, ничего». Я говорю: «Просто день мы там проведем, пообщаемся, поснимаемся». – «Нет, я сейчас нет…» Вот он, видимо, попадал в какие-то такие мрачные периоды. Как я потом понял, это было не в его духе, не в его характере. Не в его ну позиции жизненной. Он или шел до конца в работе, в каких-то серьезных вещах, или… Ну а я, пацан, тогда мало что понимал. Я просто понимал, что передо мной великий, глубокий, очень состоявшийся и прочее, прочее, человек. И хотелось к этому прикоснуться. Другого способа у меня не было, я шел по этому пути.

КОРР: Алма-Ата их, конечно, принимала…

И.Г: Алма-Ата их принимала – это была просто феерия, это была просто феерия… Потому что – ну, это практически, как космонавт идет вот Гагарин: спустился и пошел по улице. Потому что тогда же мы их на телеэкране только видели. Актера там с «Современника», у которого еще плюс к этому флёр запрещенности какой-то такой, авангардности, скажем так, или когда там… не знаю… Плятт идет по Алма-Ате. О чем можно говорить? Просто раскрыв рот за ним наблюдать, за его поведением. Это были кумиры просто невероятные, и Алма-Ата тогда была вот такой.

Алма-Ата джазовая.

Не знаю, откуда он свалился на Алма-Ату, не помню даже год, когда в Алма-Ату приехал американский джаз бэнд. И они сыграли 3 концерта, по-моему, в этом самом, во Дворце Ленина. Это было не то, что сейчас Би Джиз, который приезжал. Хотя, на Би Джиз пришли те самые семидесятники… Ой, Дип Пёрпл, сорри, Дип Пёрпл — я не фанат этих вещей. Я фанат джаза, поэтому рок как-то немножко мимо меня прошел. Хотя, когда-то и на гитаре я тоже бренькал.

КОРР: Ну, все равно Алма-Ата, по-моему, джазовым городом никогда не была.

И.Г: Нет, была, была в 70-х годах. Даже в конце 60-х годов. Потому что здесь какая-то такая группа вышла из консерватории – вот те, с кем я как раз дружил. Компания наша была: это был Гоги Метакса, это был Гарик Геллер, это были братья Ибрагимовы – Фархат и Тахир. Фаря, причем, учился младше меня на «журфаке» — он вообще талантливый человек и художник, музыкант. И еще несколько было. Руслан (я фамилию не помню), скрипач джазовый, потом Бума был такой, Левенталь, который первым эмигрировал в Израиль, а оттуда в Америку. Скрипач. Нет-нет, что вы, и алма-атинские джазовые были группы. Тогда же появился «Дос-Мукасан» (ну, это уже не джаз, это уже ВИА). И наши ребята ездили в Тбилиси на джазовые фестивали, и в Ростов – очень джазовый город – на фестивали, и в Москву даже они ездили.

КОРР: А здесь где именно играли?

И.Г: А здесь играли где угодно: на вечерах, на всех праздниках играли, на телевидении. Тогда появилась программа – Аравин вёл Юра – «15 (или 20) минут джаза», как-то так называлось. В филармонии были даже вечера джазовые. Он объяснял, я даже не помню, что: что это влияние растленное Запада. Или, может быть, этого он уже не говорил. Но по крайне мере, он вел эти концерты, и это было роскошно. Кстати, на том же самом – когда Новый Год был для комсомольского актива города – пришел к нам на этот новый год Первый секретарь и обкома, и горкома. Это же величины были ВЛКСМ – Ленинского коммунистического союза молодежи. И с удовольствием мы сделали, просто мы зал закрыли, потому что мы понимали, что мы не потянем там концерт большой.

…И мы в двух фойе – нижнем и верхнем – устроили такой джем-сейшн, так скажем. На одном этаже играл «Дос-Мукасан», а на втором этаже играл вот как раз джаз-оркестр Гоги. Здесь он отыграет, мы гасим свет, и они должны бежать наверх, чтобы там. Там отыграли, гасим свет, а внизу начинается музыка, чтобы их закрутить, чтобы была какая-то динамика. Оформление тоже… Поскольку денег не было, мы пошли в этот самый, как он называется, в метеослужбу, и мы попросили у них огромное количество воздушных зондов. Знаете, такие шары летали с передатчиками, погоду передавали. Мы их пылесосами накачали, и это была какая-то сюрная по тем временам картина. Представляете, фойе Оперного театра, в котором много таких шариков – от маленьких надувных до огромных баллонов, вот с эту дырку. Вот они перекатываются, у них своя жизнь, поскольку они не туго натянуты, а так… И какой-то сюр был! А между этими шарами люди танцевали ходили. Играли в какие-то игры.

КОРР: А оборотная сторона джаза у нас была такая, как Аксёнов пишет, с этим сленгом – «чувиха», «похиляли»?..

И.Г: Нет, ну был сленг, там «лабухи», «киксанул». Но это же сленг такой общий. Наркоты не было – это однозначно совершенно.

О выпивке.

Выпивать – выпивали. Тогда что мы пили? «Портвейн 11-й», 12-й там, 17-й яблочный, который рубль 13 стоил. «Агдам» — мы «Агдам» не пили. Мы были так интеллигентны: сухое вино, водку редко, коньяк редко… Была эта «гармошка» за гостиницей «Алма-Ата», какая-то такая странная кафешка на месте тоже бывшей гостиницы.

КОРР: Было такое, по-моему, тех лет, кажется…

И.Г: …На Панфилова и Коммуне, вот чу-чуть ниже.

КОРР: Горит «Агдам» в крови у нас, как нефть компании «Техас»…

И.Г: Да. Да, была такая… Ну, «Агдам» нет. А потом, когда уже чуть повзрослели, мы стали гнать самогон просто. Это было питие, скажем так, аристократов. Потому что, во-первых, это… Понимаете, в чем дело — в то время очень не хватало рукодельничества, того, что нельзя было достать в то время. Многие вязали, многие плели это макраме, еще какие-то рукодельные вещи. И к ним я отношу то, что многие дачами занимались. И вот дача для нас, для молодых – это была возможность уединиться – раз; во-вторых, там какого-нибудь вина сделать. Ну, по крайне мере, для меня, для моих друзей. Мы там с нашей компанией одно время очень увлеклись самогоновареньем. Не смотря на то, что это не было так сильно запрещено, потому что тогда не было закона антиалкогольного. Не смотря на то, что папа был борец за культурное питие, за что они и пострадали, когда вышел этот указ в «Правде», даже настучали по башке за это. Это вот Бабаян, Гонопольский – проводники культурного питья. И в «Правде»! Представляете, что это было?

КОРР: А можно чуть подробнее – что это была за статья? Когда она вышла?

И.Г: Когда она вышла? Когда был антиалкогольный указ. Когда я снял это «Исцеление»? Андропов? Нет. Горбачев и Яковлев – это их указ. Я могу вам потом сказать, потому что я снял фильм, который назывался «Исцеление», и в котором снимался Володя Толоконников. До этого он играл у меня в театре: я поставил там спектакль в 80-м году. А потом он там у меня снялся в роли алкоголика.

КОРР: Из-за фактуры?

И.Г: Да, история тоже простая. Поскольку я в кино работал и хотелось чего-то сделать, то я нашел следующую нишу. Когда вот эти научно-популярные фильмы с помощью папы (он все-таки профессор, доктор и так далее), это было необходимо – антиалкогольные тематики. Я снял по серьезному 2 картины. В третьей меня поставили в титры. И я хотел сделать из этого кино, хотя бы приближенное, хоть немножко чтобы это было кино, чтобы меня зауважали коллеги по крайне мере. Я искал персонаж, я искал героя, который когда выпьет, был бы мразен. А когда его отмыть, почистить – это был бы нормальный, обаятельный, обыкновенный мужчина, человек. Мы неделю ночевали в вытрезвителе с оператором: всё ждали – привезут нам такого персонажа или нет.

…Поскольку папа начальник, то нам все это было можно. Мы заранее в больнице, в диспансере здесь, на Каблукова, большую палату перегородили. Это сейчас все просто –спрятал камерку, и все. А тогда камера синхронная – ого-ого. Мы построили стенку посреди палаты из кирпича, с окнами, чтобы оттуда снимать и подсматривать за нашим героем. Нет, такого персонажа нету, не попадается. Мы уехали в Москву снимать Клуб анонимных бывших алкоголиков, там такой уже был. Мы поснимали. В это время звонит мама и говорит: «Звонил Володя и просил ему помочь. Толоконников. Я говорю: «Что такое?» — «Он в запое». Ну, хорошо: вернулся, звоню. «Игорь, помоги». А уже было, когда помогали: кодировали, — зашивали в смысле.

…Это не секрет – я думаю, что он этого сейчас не стесняется, поэтому я говорю об этом совершенно спокойно. И я к нему приехал. Он жил в квартире у мамы – это на Шевченко, там, за «Тёщиным языком», квартира находится на 1 этаже, окно его выходит на улицу. А рядом дверь магазина. И все алкаши знали: заходят, берут пузырь – тук-тук: Вова стакан дает, они выпивают, ему положенный стакан наливают, и он выпивает. Ну, как тут бросить пить? Причем, он дошел в театре, что его собирались в очередной раз уже, в очередной раз окончательно вытуривать. Помоги. Окей.

Тогда я Володе предложил таким образом, что, значит, он – это тот герой, которого я жду. Тем более что он до этого – я еще раз повторюсь – у меня играл в спектакле «Пришел мужчина к женщине» Злотникова с Аленой Скрипко, и был такой очень обаятельный. Я вообще считаю, что он актер такого плана Бельмондо. Внешне не красивый, но очень обаяния такого внутреннего. Даже когда молчит, он может молчать, но на него можно смотреть, если его напоить при этом. Короче говоря, я ему говорю: «Володя, давай сделаем так: я тебя от театра отмажу, то есть, я договорюсь, что ты снимаешься у меня. Не запил, а ты снимаешься у меня. Мы даже заплатим тебе, но не тебе, а Надежде, твоей жене, чтоб ты это все не пропил. Но одно условие – ты должен пролечиться от начала до конца. Мне нужно снять это все. Мне нужно цикл снять полностью. Плюс к этому эпизоды в городе с женой, с Надеждой, с его сыном Кешей (у него недавно родился сын в то время как раз). Короче говоря, я с ним договорился.

КОРР: Это какой примерно год был?

И.Г: Это как раз когда вышло это постановление. Потому что когда мы сдали фильм, министр тогда был кинематографии Канат Бекмурзаевич Саудабаев, ныне госсекретарь Казахстана. И он не принял картину, пока мы в начало не поставили постановление это самое Совета министров о борьбе с пьянством и алкоголизмом. Он пытался еще что-то изменить, а мне что-то, вроде, удалось отстоять. Договорились с бригадой вот этой «спец» скорой помощи (отец договорился), мы их вызвали, приехали к нему. Никто не знал, кроме него, что мы должны приехать. Я сказал: «Володя, не пей», а он уже тараканов на стенке ловил он до белой горячки дошел. Мы приехали, соседей понятых его взяли в машину, привезли в больницу. Там его в приемном покое приняли, привезли в палату, сняли первые кадры. Я счастливый. Сдаем материал в проявку: брак – царапина.

…Я ему сказал не бриться ни в коем случае. Кино есть кино. Мы взяли его еще раз, поехали и уже это все сняли. Он уже это отыгрывал, и второй дубль был лучше. Потому что он все-таки актер. Вот и все. Дальше это была такая картина, которая получила даже диплом на Всесоюзном фестивале. И благодаря этому фильму его потом взяли сниматься Шариковым. Вот этот диапазон – от мерзости, он очень важен был, потому что он там со многими хорошими актерами был в споре на кинопробах, но взяли его. Ассистентка нашла нашу картину, спросила: «Снимались где-то?» — «Да, снимался». А тогда же прокат был по всему Советскому Союзу. И Бортко посмотрел, и его взяли на Шарикова. Была такая история.

О Телевидении.

КОРР: Игорь Марксович, ну и, наверное, последний вопрос, который я хотел бы Вам задать… То есть просьба. Просьба рассказать о телевидении тех лет. Начиная с 60-х, 70-х годов.

И.Г: Телевидение – это святая святых. Ну, опять же, это, во-первых, очень интересно, поскольку я начинал на телевидении в одна тысяча девятьсот (неудобно даже говорить) 66-м году, по-моему. Или в 67-ом. Когда еще учился в университете, потому что там была такая редакция «Ровесники» называлась, которой командовал Володя Шалахметов. В то время он так назывался – его имя было. Потом он стал Гадильбеком. В этой редакции висел лозунг, по сей день не забуду: «Большие деньги портят человека». Поэтому платили нам, студентам, воздухом в основном, и хорошим отношением к лошадям. Всё. Чем мы занимались? Я по крайне мере занимался всем. Писал сценарии, вел передачи. Я тогда фотографировал довольно прилично – делал фотофильмы. То есть, все это были какие-то молодежные программы, которые мы собирали. Была Надя Белканова – вот кто там еще был. Сейчас даже уже не вспомню имена. Вот я завтра-послезавтра встречусь с Ларисой Мацкевич – она лучше помнит. Телевидение было в том же самом здании. Редакция «Ровесники» была – заходишь, налево, налево, и там была большая комната. Поскольку это была молодежная редакция, то там вечно что-то клубилось, кто-то вечно что-то приносил. «Кина» как такового не было. Шестнадцатимиллиметровая пленка – проявлял в бочках или машине, и какие-то сюжетики мы мелкие клеили. Выдавали – это было супер, это уже было достижение. Никаких там видео еще не было, этих кадров больших, ничего.

…Павильон вот этот большой, который там посередине стоит – в нем, по-моему, тогда и дикторы выходили. Самое интересное было, когда начались вот эти программы – «А ну-ка, девушки», «А ну-ка, мальчики», потому что там была какая-та более импровизационная структура. То есть, это шли какие-то конкурсы, за которыми нужно было наблюдать, подвохи им выстраивать там, препоны какие-то. Потом появилось ПТС. А в это время повара что-то готовили, и потом эти задают загадки, эти отвечают: ну, знаешь, что-то типа интерактива какого-то внешнего. Было очень много официоза, естественно. Вот ребята вспоминали – тот же «Жетыген» снимал музыкальные номера, ставили, рисовали кружочек, и здесь все зажато – шаг влево, шаг вправо. Потому что техника была несовершенная. На вышку мы не лазали, хотя всегда на спор договаривались.

КОРР: Помните, наверное, кого-то из знаменитых дикторов, журналистов?

И.Г: Дикторами были Сева Иванов – Всеволод Иванов: он вел новости. Вот, как ни странно, Нелли Омарову я не помню. Мы не общались с новостийщиками. Это была совсем другая история. Даже когда меня туда распределили, мне надо было писать «информации», я просто их сдавал редактору, он там курочил и передавал. С ними я не общался. Ну, как знаменитые? Вот, допустим, тогда на телевидении было принято делать телеспектакли: этим занималась редакция «Литдрама». Допустим, приглашались актеры из театра. Тот же Юрий Борисович Померанцев. Еще был Диордиев, была жива Харламова, были дивы какие-то, мэтры, которые разыгрывали там эти спектакли.

Я еще раз говорю, что все равно тогда у меня ритм жизни был довольно насыщенный: я не мог оставаться. Хотя, может быть, и надо было посмотреть, как это делается, как они работают. Я в это время в театре снимал. В общем, короче говоря, ставился спектакль «Человек из Ламанчи». И мне так было интересно, потому что, можно сказать, это первый мюзикл. Пел Померанцев, все актеры пели. Были занятия по вокалу, кроме всех остальных, а я снимал, как бы сейчас сказали, фотофильм. Ходил с фотоаппаратом, все это отщелкивал и выстраивал. Выдал первый фотофильм, он назывался «40 лет и каждый день». Это Юрий Борисович Померанцев придумал какой-то сюжет. Вот там же, на том же «телеке» его тогда и выдали. То есть, это смена стоп-кадров, фото с фонограммой за кадром с какими-то шумами, размышлениями, текстом.

КОРР: А Вы не находите наше телевидение вторичным?

И.Г: Нахожу, даже говорить об этом нечего. Оно и тогда было вторичным. Оно не может быть другим, потому что оно… ну, не то что местечковое… Оно не местечковое – оно периферийное. Тогда лучше всех было московское телевидение. Вот Санкт-Петербург – это тоже как бы столица. Ан, нет. Когда я там учился и все время спрашивал – почему у вас такое говённое телевидение, они: так у нас же провинция. И все. Допустим, когда я уехал из Алма-Аты и приехал в Новосибирск, потому что меня не пускали в режиссерскую группу… Разругался, уехал туда. Мне сказали: «Странно-странно. Вы уехали с республиканского телевидения на областное – значит, что-то не чисто, что-то Вы там натворили». Ну, я плюнул, уехал дальше – в Ханты-Мансийск, и там уже работал. А там уже работал режиссером. В общем, мне важно было вот это. Здесь вторичность однозначно, сегодня то же самое

КОРР: То есть, даже «третичность», наверное, потому что в Москве они дерут с американского, с европейского ТВ, но там они вкладывают большие деньги, они делают это красиво. А у нас дерут с Москвы, вкладывают денег меньше и получается убого.

И.Г: Не знаю, надо говорить это или не надо, но телевидение должно остаться в той нише, в которой ему предназначено. Новостийность, информация – вот оставайтесь в этой нише, все остальное не трогайте. Пусть искусством, громко говоря, занимается другая структура. Потому что на телевидении нет по определению понятия института режиссуры. А без этого не может быть экранного искусства, не может быть просто. Редактор главный человек на телевидении. Это так родилось, и так по сей день. А режиссеры там кнопочники. Был когда-то момент небольшой, когда можно было делать КВНы, «А ну-ка, девушки», «А ну-ка, мальчики», какие-то вот такие программки, тоже слямзенные откуда-то. То есть, все равно продукт не наш, кроме КВН. Поэтому однозначно третичный.

Леон КОСТЕВИЧ