«Брод».

КОРР: Алуа Бахытжанова, расскажите, пожалуйста, о таком явлении знаменитом алматинском, как Брод. Потому что вроде все знают – был Брод, а когда доходит до дела, то оказывается, далеко не каждый может рассказать. Не каждый помнит, когда это было, что это было и так далее. Говорят: да, знаем, — ну, Брод, и все.

АЛУА БАЙКАДАМОВА: Ну, знаете, как бы сказать… Я такого более младшего поколения… Рассказать, что такое Брод я могу по своим ощущениям, по месторасположению. И потом рассказать то, что я знаю от своих старших братьев. Брод располагался по Панфилова до улицы тогда Коммунистической, а до этого проспект Сталина был. Значит, по северной стороне, то есть, по нижней части. Это в свое время там находилась номер 10 школа, потом кафе «Лето» знаменитое, которое потом сгорело. Кинотеатр ТЮЗ и, значит, театр ТЮЗ. И вот, значит, возле кинотеатра ТЮЗ был такой фонтанчик знаменитый, возле которого собирались люди. Ну и, значит, Брод, он пользовался разной славой, и в том числе плохой. Я помню раньше мне говорили: «Не вздумай пройти по Броду, а то про тебя скажут очень плохо».

…На самом деле, в общем-то, как сейчас выясняется из публикаций во всяких газетах и журналах, из многих воспоминаний – многие люди чуть-чуть краем уха услышали и не совсем правильно говорят. Раньше Брод назывался Невским. Проспект Невский находился точно так же, как мы говорим – наверное, чуть дальше от Фурманова до Сталина и назывался он так благодаря тому, что во время войны в эвакуации находились артисты из Петербурга (тогда Ленинграда). И они когда прогуливались из театра, то говорили — это наш Невский. И уже, конечно, тут у нас расходятся мнения: кто говорит, что вот Азик (Азербайджан Мамбетов) – вот с кем они, не помню, первые приехали из Москвы. Первые студенты наши, которые принесли это название – Бродвей, назвали Бродвей, а потом уже коротко – Брод. Мои старшие братья – Достан, покойный, Байкадамов, 41-го года; мой старший зять, жезде как бы, Кайрат Сулейменов, он тоже 41-го года – такие прекрасные воспоминания у них о Броде были. Они рассказывали, как по Броду «чувихи» ходили, тусовались. Тогда не говорили «тусовались», тогда говорили, «торчали». Ты где торчишь? Торчим на Броде. Это сейчас — «тусовка». Тогда было – «торчали», «хиляли». А потом уже стал Брод более демократичен, это уже случилось тогда, когда кафе «Лето» сгорело.

Я помню у нас соседи были, у нас коммуналка была. И тогда говорили: «Да что вы! Она же в ресторане была!» То есть, это вообще это крест на этом человеке, если девушка ходила по ресторанам. Потом или мы повзрослели, или народ более уже мягче стал, или нравы какие-то посвободнее. Уже на Броде тусовали мы, где торчали на Броде. Причем, это был своего рода целый ритуал. Человек приходил, обязательно должен был пройти, потом обязательно должен был остановиться, в кругу кого-то встретиться, обменяться мнением, какими-то новостями. Я вот в молодости себя вспомню, вспоминаю тот день, мне лет 16 было. Вы знаете, вот это в крови, как иголки: в 5, в 6 часов вечера уже сидеть не можешь – ну просто надо гнать туда.

КОРР: Давайте попробуем восстановить хронологию – с какого по какой год этот участок назывался Невским, а с какого по какой бродом?

А.Б: Ну, в общем до Невского это пятак называли… Как ребята постарше говорят, я разговаривала с Булатом Тулыбековым, с Касымом Эльяшевым, — он назывался Невским с 1944 и, наверное, до 57. Мне так кажется, что все же 1957 год – это Фестиваль молодежи, который как бы принес, открыл нам ворота и общение. И, наверное, где-то с 1957 это уже был Брод.

КОРР: И по какой?

А.Б: Не знаю… Брод он и есть брод, он же не умер.

КОРР: Нет, он не умер, а вот перестали называть, перестали говорить, что «мы пошли на Брод» когда?

А.Б: Ну, мы до сих пор говорим: Где встретимся? — На Броду. Это молодежь не знает, а мы, алмаатинцы старые, для нас Брод это и есть Брод.

КОРР: И вот Вы говорите – там часов с 5, с 6…

А.Б: Да, прямо, знаешь: «Мама, давай я схожу в магазин, мама, давай я что-нибудь принесу…» Просто для того, чтобы пройти, для того, чтобы увидеть.

Культурно сидели.

Конечно, сейчас вот у меня четверо детей. Я могу судить, потому что и в связи с тем, что я работаю со своими детьми в Агентстве недвижимости. И мы часто собираемся в ресторанах, сейчас у нашей молодежи для этого возможностей намного больше. А что у нас было? «Театралка», «Шолпан», «Алма-Ата»… Ресторан «Иссык» уже позже. «Аккушка» — это вообще: там, знаете, собирались все. Ну, «этажерка» была, «гармошка» была. Вы даже, наверное, таких слов не знаете. Знаете, да? Вот и все крутились на этом пятаке, многие родители называли этот пятак «бермудским треугольником». То есть, если ребенок туда попал, то он пропал. То есть, его найти нельзя было.

КОРР: Единственно, я хотел уточнить, — «гармошка», она была по Мира, да? За рестораном «Алма-Ата»?

А.Б: Она не по Мира, она по Панфилова была. Рядом была гостиница, за ней выстроили, вот выше КазГУ выстроили «стекляшку». От «стекляшки» вот такие были желтые, из пластика, как бы кабинки, как бы в виде гармошки были сделаны. И ее тут же гармошкой назвали.

КОРР: А вот со «стекляшкой» рядом…

А.Б: Со «стекляшкой» рядом «этажерка» была. Потом ещё были «скворечник», «шахта». У нас были «заслуженные шахтеры» — ребята, которые сидели в «шахте». Это, значит, гостиница, по-моему, «Алатау», на Кирова-Мира, вот там вот. Это «шахта». Она была знаменита тем, что там можно было поменять талоны на деньги, и все спортсмены меняли там деньги. Ну и пиво там пили.

КОРР: Талоны – чеки Вы имеете в виду?

А.Б: Нет. Талоны на сборы спортсменам выдавали. Вот, а я училась в КазГУ. Ну, то есть, понимаете, жила я на Тулебаева-Кирова, прямая дорога до КазГУ. И на обратном пути в «шахту» сам бог велел.

КОРР: В ресторанах все-таки атмосфера другая была, да? Не такая, как теперь?

А.Б: Вы знаете, в ресторане, имея червонец, ты был король, ты мог сходить не в один ресторан. Но поскольку ресторанов было мало, то и попасть было тяжело. У нас есть ребята, которые постарше, которые уже зарабатывали хорошие деньги. Ребята, которые с «каталами» ходили. Они, конечно, сидели, заседали в ресторане. А мы как бы ограничивались «Театралкой». Изредка, конечно, это «Аккушка». Ну и крайне редко – «Шолпан», потому что «Шолпан» — там кафе не очень большое, и в закрытом пространстве.

Чем хороша была «Театралка»? Она же была не огорожена: ты сидел и всегда видел, кто мимо проходил. Все в основном отмечались. А в ресторан мы ходили крайне редко. Во всяком случае, я, мое поколение в тех 70-х. Конечно, и атмосфера была другая, и танцы до упаду. У нас есть один, пара ресторанов, которые, как в советские времена, играют. Сейчас нет, сейчас совсем другое и положение, и состояние.

Население выдающееся.

КОРР: Калмыкова не приходилось вам видеть?

А.Б: Почему не приходилось? Приходилось. Первое время, когда мы были маленькими, мы за ним неслись, бегали, как, наверное, за городским сумасшедшим. Причем, он удивительный человек был. Он никогда не окликался, не кричал в нашу строну, он шел гордо. Сейчас помню, в этой своей шапке, у него была сумка через плечо суконная такая, красная, у него такие яркие тона были. А у меня у отца был прекрасный портрет его, сохраненный, где он написан прямо, значит, Калмыков. В смысле, не портрет, а, по-моему, сборник художников. И вот там кто-то из художников уговорил его одеться в «гражданское». Прекрасный человек, удивительнейший человек. Нам везло. У нас был еще «Васька-кот». Он все время мяукал. Про него, кстати, хороший рассказ написал Бахытжан Момыш-Улы. Он ходил в черных очках круглых, в страшном драповом пальто, в кепке, и из подворотни мяукал. Он мяукал, потом прошла какая-то такая байка, что он чуть ли не шпион, его забрали.

КОРР: А как звали его на самом деле, неизвестно?

А.Б: Я не знаю. Вот у Бахытжана я читала рассказ скорее всего сейчас забыла. Очень хороший рассказ. Что он просто ехал в эвакуацию, попал под бомбежку поезд, он потерял свою маму, и вот это сыграло, что как бы он сошел с ума. Ну а Чечена все помнили. Вася-чечен, который сидел не на первом сиденье в машине, а на заднем, и рулил. И мама его помнила. Чечен ходил, и все просто в восхищении смотрели.

И шарманщики, и клепальщики, которые нам клепали чайники… Они склеивали пиалушки и на клепки сажали. Тоже наше детство. И фруктовый чай по 15 копеек. Почему-то мама не разрешала, но мы с удовольствием ели его там. Мама ругалась.

КОРР: Калмыков, Вася Чечен: Вы не помните, может быть, их фразы какие-то, что-то, быть может, они говорили?

А.Б: Да нет. Вася Чечен – что он говорил! 2 метра росту, а мне лет 7. Можете себе представить? Для меня это Дядя Степа. Просто в ужасе я на него смотрела. И на Калмыкова точно так же сперва, в ужасе.

А потом, я помню, как-то мы бежали по Панфилова. Панфилова была тогда проезжая от Шевченко до Джамбула. Там и такие скверы находились. А больница называлась не Совмина, а Совнаркома. Девчонки у нас, они путали, как дети быстро говорили, они говорили: «Саморкомка». И мы бежали в этот скверик, и я однажды его увидела. Он сидел возле арыка, закатал штанины свои, ноги опустил, очень спокойненький, я его рассмотрела – ничего в нем страшного не было. В общем, я не испугалась. Потом, видите, у меня отец композитор, мир искусства, он всегда говорил, что он нормальный человек абсолютно. Просто немножко странный. У него бубенчики висели, помните или нет? И шапку он носил под каким-то углом. А может, это и правда, что он говорил, будто он «человек космоса». Вот единственное, что он говорил, что он (это папа мне рассказывал): «Вот, Бахытжан, я же человек космоса, значит, поэтому мне бубенчики нужны. Это не бубенчики, это меня вызовут. А для того, чтобы вызвать, вот это вот должно быть под каким-то определенным углом». Вот это я могу сказать.

КОРР: А китайцев в Алма-Ате не помните?

А.Б: Китайцы — это особые воспоминания, это – воздушный этот шарик. Трещётки вот такие вот, веерочки, которые раскладывались на резиночке тоненькой, мячики. Меняли за бутылки. Я помню, у меня соседка была тёть Надя, Надежда Николаевна. Она была полная, у нее тряслась рука, ее «трясучкой» называли. Она была вполне нормальной женщиной. Я помню, мы с ней ездили в трамвае, и она даже говорила: «Ходя-модя, соли надо». То есть, это были японские военнопленные. Вот это где-то это у меня в памяти осталось.

СССР — Позитив.

КОРР: А что Вам еще запомнилось? Каковы самые дорогие воспоминания из той Алма-Аты?

А.Б: из той Алма-Аты…

КОРР: Ну, буквально, я не знаю, уже, может быть, с 70-х годов?

А.Б: С детства сильно запомнилось, что как только начинало вечереть, все родители кричали: «Саша, надень кофточку. Маша, надень кофточку!..» У нас вечерами было очень прохладно. То есть, вот этот горный бриз, он настолько доходил с гор. Какая бы ни была жаркая погода днем летом, но вечером всегда было прохладно.

Я помню эти прозрачные арыки, когда они еще были каменные, а не бетонные, когда там запруды строили.

А в 70-х годах – это «Театралка», конечно. Это Валя официантка, потому что она всегда могла нас посадить за столик. Сажала по 15 человек за один стол, и никаких выступлений не было.

КОРР: А дальше – если возьмем 80-е? Чем отличались, на Ваш взгляд, 70-е от 80-х и что было памятного, какой была Алма-Ата в 80-х?

А.Б: Вы знаете, я не могу сказать — 70-е, 80-е… Вот Алма-Ата – она была Алма-Ата. Пока она была Алма-Ата. А когда ее сделали Алматы, это уже стал другой город. А Алма-Ата… Мы до сих пор алмаатинцы, мы не называем ее «Алматы». Пусть они говорят 10 раз, что это правильно звучит и должно звучать, но для нас она Алма-Ата. И мы когда собираемся на вечерах, мы же не пишем «Алматы». Мы пишем «Алма-Ата». Она центровая, а дальше Перестройка, ценности меняются. Ценности, цены, взгляды на жизнь. Многие ребята оказались выброшены за забор, потому что в наше время родители одно говорили: «Ойбай, лишь бы кудай сахтасын, ничего никуда не вмешивайся: вот учеба, институт, кандидатская – вот, пожалуйста, вот твой путь. Никакая спекуляция, ойбай, лишь бы этим не заниматься». И поэтому многие-то остались у нас.

…Допустим, у меня дома сейчас. Я живу в 100 раз со своими детьми лучше материально, чем мой отец, заслуженный деятель искусств, композитор. Но чего-то не хватает. Я вот вспоминаю – у Вас не было, когда ночью просыпаешься… В классе 4, я помню, читали «Хижину дяди Тома». Я ночью посыпаюсь и думаю: «Господи, какое счастье, что я родилась в Советском Союзе, что я не негр». Вот это вот чувство счастья и защищенности, а сейчас такого нет. Нету такого. Вот поэтому мы и собрались, чтобы сказать: мы живы еще. И мы друг у друга есть. Может, нас кто-то другой не поддержит, особенно государство, то друзья – они тебя знают, они с детства тебя знают такой, какой ты была. Их ты не обманешь. Это где-то перед кем-то ты можешь сказать, что ты крутой, а друзья тебя же знают с молодости: навряд ли кто-то меняется. Если ты был подлец в молодости, навряд ли ты изменишься к старости. А если ты был порядочный и никого в молодости, в жизни не подвел, то это уж тебе зачтется, как говорится. Это дорого стоит.

СССР – негатив.

КОРР: А вот, кстати, спекуляция. Вы помните, как это было?

А.Б: Помню. У нас фарцевали ребята. Я помню, мне джинсы за 150 рублей привезли.

КОРР: Какие?

А.Б: «Вранглер». Я помню – просто королева была. То есть, я помню – мои подруги привозили греческие сапоги за 180 рублей, как мы называли. Они действительно были греческие. Уж давайте так говорить – мы ходили во всем одинаковом, но во всем качественном.

КОРР: Да, это тоже правда.

А.Б: Этим занимался «Казпотребсоюз», и там товары были самые лучшие. И Япония – так она была Япония. А сейчас покупаешь: вроде бы «Сделано в Италии», а потом смотришь – «Произведено в Китае». Это же непорядок.

КОРР: Расскажите, а как ещё тогда можно было продать импортные вещи, как достать?

А.Б: Ну, доставали по телефону… Обычно девчонки звонили, говорят: «Приезжай». Приехал. Но, извините, плавки за 12 рублей – это же просто атас! Или, я помню, первые колготы – 15, 20 рублей: ты вообще на них молился. А потом уже пошло возле ЦУМа. Мы их называли «спекулянты», которые тут же выстраивались. Тогда говорили — «выкинули». «Выкинули» товар, «выбросили». И люди стояли в очереди, убивались, а многие скупали, а потом это же с наценкой в 5-10 рублей они продавали. С другой стороны, сейчас думаешь: ну и что же? Он же выстоял, он же свой труд затратил! Но за это «хлопали». Поэтому если фарцевал товарищ, то он фарцевал среди своих. В основном студенты наши, кто в Москве обучался. Кто в Москве в аспирантуре учился, они были более упакованы.

КОРР: Но все-таки это подсудное дело было…

А.Б: Это подсудное, конечно. Ну и, господи, валюта — это вообще!.. Подсудное дело. Чеки. «Березка» у нас стояла, вспомните.

КОРР: Это по Фурманова, да, она была?..

А.Б: Да, в том районе — Жибек-Жолы, Горького… Да. Странно вообще вспоминать. Я потом работала, и у нас ребят судили за то, что они во внеурочное время произвели объем работ. Понимаете, они ничего не украли. Они эту работу выполнили. Выполнили за меньшие деньги, чем положено, но их всех осудили. Это вот Сережа Сауленко – он сейчас в Москве живет; это еще Саша Романов – он сейчас умер. Ну как так? Ребята грамотные, с высшим образованием, прорабы. И их осудили – это же неправильно.

КОРР: Так в чем там криминал был?

А.Б: Криминал: во неурочное время не имеешь права работать. Это называется «шабашка». И их посадили.

КОРР: По сколько им дали, не помните?

А.Б: Знаете, Саша отделался «условным». А Сережа, по-моему, полгода отсидел, потом на «условное» ушел. Точно так же за спекуляцию судили. С другой стороны, он вложил свой труд, своё время, у него бы сейчас был свой капитал, свободное от работы время. Человек выстоял очередь, принес тебе вещи, которых ты не можешь найти. Ты с удовольствием ему платишь, но на 5 рублей дороже, допустим. Если взять — 50 рублей она стоила, то 10% наценку сделал – вполне нормальная цена.

КОРР: Тем более, Советская власть сама на это толкала. Если бы все было в магазинах, то не было бы спекуляции.

А.Б: Скорее всего так. Но в Китае сейчас и есть «советская власть», однако, у них все есть.

КОРР: Ну, там другая немножко «советская власть».

Пузырь с собой!

КОРР: Вот Вы сказали: «Мы собрались…» Я хочу уточнить, что Вы имели в виду, чтобы было понятно тем, кто Вас сейчас слушает.

А.Б: К сожалению, в последнее время где-то в неделю по два раза мы стали на похоронах встречаться. И эта фраза звучит не только у нас Вы куда ни пойдите на похороны, — звучит такая дежурная фраза: «Встречаемся только на похоронах». И вот в последний раз мы дорогого нам парня Ардагера Абдулина, Ардаху хоронили, и эту фразу опять кто-то произносил. И в итоге я сказала: «А слабо встретиться всем просто так?» А он говорит: «Сможешь собрать?» — «Базару нет, давайте. Только, ребята, чтобы все пришли».

КОРР: Имеется в виду – «ветераны» Брода?

А.Б: Да. «Центровые», давайте соберемся. Хорошо. Ну вот, приблизительно назначили на 9 ноября встречу, и вот Вы знаете, страшное вот это чувство, когда я ночью легла и думаю: Господи, что я затеяла? Это же надо всех собрать, поднять, обзвонить, собрать деньги, найти помещение… Потом пошли звонки, но мы решили перенести, потому что тут наложилось у меня: папин юбилей был. И вот мы собрались, сдало 40 человек деньги.

КОРР: По скольку собирали?

А.Б: Собирали по 4 тысячи тенге. Входной билет 4 тысячи плюс пузырь с собой – как в молодости. Так, как в молодости все было. Не надо унижать с одной стороны – что ты на это не способен. И с другой стороны, не надо задирать планку: если можешь, доплати. Вот Мэлс Катаев больше дал, конечно. Были ребята, которые не могли пойти. Вот Тимка Алдияров не мог пойти, но он сдал за кого-то. Хотя, понимаете, ребята были, которые водку принесли – Эдик Омаров с Женей. И мы вот этот сбор сделали. И Вы знаете, 40 человек сдало, и я на с вой страх и риск 80 мест накрыла. А пришло 150 человек. 150 совершенно молодых людей. Там была моя дочь, ей 30 лет, она сказала: «Мы в жизни так не веселимся. В жизни не веселимся так». А секрет очень простой: потому что сейчас очень много условностей. Ты когда идешь, ты продумываешь, что ты должен надеть, что ты должен сказать, с кем ты должен поздороваться. Потому что нет такого: у нас капиталистический мир. А там мы отрывались, потому что мы знали друг друга, знали, что если он выпьет там, то больше этого он не выпьет. Если он что-то скажет – хуже этого он не сделает. Поэтому никто ни от кого не зависел, веселились как хотели, от всей души. И мало того, я детям всегда говорю: это в молодости кажется, что вся жизнь впереди, а мы живем каждый день, как последний. И отрываемся каждый день, как последний. И пашем, как последний день. Я вот утром выхожу и всегда думаю – должна ли я кому-то, обидела ли я кого-то. Если я должна у меня всегда записано, кому я должна, чтобы мои дети потом это отдали. Жизнь – это такая штука .

Свободная хата.

КОРР: А вот Вы сказали – было все, как в молодости: собрались, веселились, как в молодости. Все-таки чаще где собирались – в кафе или где-то у кого-то на квартире?

А.Б: О! Если у кого-то была свободная хата — это сразу все узнавали моментально, и туда прям стекался народ, и набивалась эта хата полная. Но это очень редко. Очень, крайне редко.

КОРР: Сколько человек в одной квартире могло быть?

А.Б: Ну, 30 свободно. Иногда и больше. У нас ребята обязательно, если у кого-то еще и дача была, только родители с дачи с яблоками съезжают, то прям налет туда. Тогда на даче тоже можно было. Что у ребят денег нету, вспоминал Тимур Алдияров, как они с уже покойным Аскариком Альжановым поехали, собрали яблок, тут же сдали: на даче были приемные пункты яблок. Они сдали там по каким-то копейкам, но по червонцу заработали. Все можно было сделать.

КОРР: Что слушали тогда в Вашем кругу?

А.Б: Ну, Биттлз. Ну, можем вспомнить, — это была такая «Мелодия друзей». «Мелодия друзей-68», что ли, она называлась – это когда я поступила. Ещё «Воздушная кукуруза», Карел Готт, Джо Дассен, попозже Мерей Матье. Это что еще сейчас я просто вспомнить смогу. Ну, сюда, Вы вспомните, в 1968 году «Мелодия друзей-68» сюда как раз приезжали. Лили Иванова. Я помню, она выскочила в зал во Дворце спорта – это просто для нас было что-то. Все что-то слушали, что-то видели.

«Любовь и Благо».

Когда мне сейчас дети говорят: «Как вы жили? Интернета не было, того не было…» Господи, у Вас трубка сейчас – мы все завязаны на ней. А мы друг друга без трубки находили. Мы все знали, где надо торчать, чтобы друг друга найти. Если тебя не было на этом углу – перейди на другой угол «бермудского треугольника», и ты найдешь его. А сейчас, Вы заметили, шага не сделаете без мобильника – это ведь зависимость. А мы были независимы.

Я помню, когда клеш вошел в моду. О, мальчики какие клеша шили! Сами мальчики шили получше, чем кто-то. И мы шили, девчонки. Как мы одевались! Идти на свидание – бежишь в магазин, ткани купил метр 40, через копирку снимали выкройку, потому что не было кальки. Все дефицит. Тут же шьешь за 2 с половиной — 3 часа, и уже в новых брюках. Всю ночь вяжешь – и вот готова маечка, и ты королева. И все так одевались приблизительно одинаково. Конечно, были у нас кто в дубленках. Остальные ровные были.

КОРР: Но все-таки тогда на людей, которые сильно гнались за деньгами, сильно перебирали в одежде – по-моему, на них все-таки искоса смотрели.

А.Б: Ну, во-первых, у нас было такое неприятное слово «торгаш». То есть, человек, работающий в торговле – «торгаш». Это человек, для которого материальное выше было. А для нас материальное было приложением. То есть, раз ты модный, у тебя должны быть штаны клеш. Правильно же они ставили одно, раз у меня есть штаны клеш, то я модный. То есть, совершенно разные позиции: вроде одно и то же, только с другой стороны.

Конечно, на тех, кто гнался за деньгами, искоса смотрели.

И страшная любовь была. У нас многие были женатыми между собой, потом разошлись. Мы в одной компании сидим, и ни у кого ничего нету. Просто кроме любви, никто ничего не излучал. Вот у меня мама, она инвалид войны второй группы, она всю войну прошла, в 1944 году была демобилизована, дочка генерала Панфилова, «член ВКПБ» я ее звала всегда. Она уже умирала, и она уже ушла и ее уже вернули. И она позвала меня, я сидела, и она мне 45 минут говорила 3 слова: «Алуша, любовь и благо». То есть, для человека с ее воспитанием командирской дочери, знаете, это не свойственно было, вот эти вот слова. А вот уже когда прошло более 10 лет после того, как мама ушла, я поняла: любишь и получишь благо. И на тебя снизойдет благо, но любить только надо искренне. Ни за что-то вот эта любовь безусловная матери к ребенку. Мать любит ребенка любого больного, наркомана, убийцу – она мать, она его любит безусловно. Если у тебя любовь безусловная просто за то, что ты алмаатинец, просто за то, что ты жив, цел, за то, что ты ходил по тем улицам тогда, как я ходила, — я тебя люблю: вот тогда правильно.

Леон КОСТЕВИЧ