Эвакуация. Алма-Ата культурная.

Людмила Варшавская-Енисеева: Во-первых, я родилась в Алма-Ате, но в годы войны меня бабушка с дедушкой забирали. Потом, потому что взрослые люди были нужны на производстве государству, они вернули меня сюда в 46-ом году. И получилось так, что мои родители жили в это время в знаменитой гостинице Дома Советов. Чем она была знаменита, все алмаатинцы знают. Тем, что там жили все эвакуированные, практически через эту гостиницу все прошли эвакуированные киношники, артисты, литераторы. Скажем так, здесь был Маршак, здесь был Паустовский, здесь был Эйзенштейн, здесь был Шаров, Целиковская, Галина Уланова, Завадский. Это бесконечный список цвета нашего советского искусства и все эти люди были здесь в Алма-Ате. Часть была в Ташкенте, часть была в Алма-Ате. Но в Алма-Ате была большая часть, потому что Михаил Ромм присмотрел Алма-Ату для того, чтобы перевести, эвакуировать сюда, чтобы здесь базировалась центральная объединенная киностудия — ЦОКС. Это я потом все узнала из первых уст. Директором киностудии ЦОКС был Тихонов, москвич, вот я с ним, я со всеми этими людьми как-то в процессе жизни встречалась. Не со всеми конечно, но со многими очень встречалась. Поэтому какие-то вещи, о которых я писала, о которых я говорю, они ну вот так взяты из первых рук. Значит вот эта гостиница. Мы жили в небольшом номере, вот примерно коридор был в ширину нашей комнаты. Наш маленький номер был напротив, буквально ты выходил и попадал в номер Юрия Иосифовича Домбровского, у него там был номер. Гостиница, ее сейчас все вспоминают, потому что она, как и дом артистов, который на улице Мира, и как четвертая гостиница, которая напротив дома артистов находится, а с обратной стороны этой четвертой гостиницы вывешена памятная доска, что в этом доме с такого по такой-то жил Юрий Иосифович Домбровский. Он действительно и там тоже жил. А почему он жил там, потому что у него было четыре посадки и между посадками он жил либо в одной гостинице, либо в другой, либо еще где-то как-то ютился. Он прошел все лагеря. Так вот эта гостиница, я говорю, она памятна этими большими именами. Там же рядом жил Капан Сатыбалдин, здесь жил еще кто-то. 46-ой год уже эвакуация, люди многие уже вернулись. Но, естественно, весь этот настрой, вся эта атмосфера, это общение, весь этот дух он присутствовал и он дал большой заряд, что и до сегодняшнего дня Алма-Ата гордится тем, что она была, как говорили москвичи столицей кинематографической, столицей культуры в годы войны. Это по принципу не было бы счастья, да несчастье помогло.

Семья.

Людмила Варшавская-Енисеева: Отец у меня Варшавский Лев Игнатьевич был репрессированный сюда человек. Он работал, я тоже много раз уже рассказывала об этом, он работал в Коминтерне, он был секретарем Радека. Ну и естественно, когда пошли вот эти вот особенно крепкие посадки, естественно его забрали. Его сюда выслали, и получилось так, что его дальше по этапу не выслали, потому что была виза Жданова: «до особого распоряжения». О том, что такое «особое распоряжение» никто не знал, КГБ тоже не знало. Мама у меня в то время, в годы войны училась в театральной студии. Как раз при нашем театре, объединенном русско-казахском театре, который находился на улице Дзержинского. При театре Домбровский, и отец мой, кстати сказать, Яков Соломонович Штейн — художественный руководитель этого театра, они все втроем очень дружили, Завадский. Бывшие здесь многие артисты и театра и кино москвичи, ленинградцы, вот они преподавали молодым людям, так что матушка у меня прошла замечательную школу. Отец у меня ленинградец был и все вот эти люди как-то вокруг него, у нас открытый дом был, наш дом был открытый. В Алма-Ате, по-моему, 3 или 4 дома открытых, так называемых, наш дом был открытый. Вся интеллигенция прошла через наш дом. Дом всегда был открытый и всегда в нем были люди, день и ночь. Люди уходили из дома, часа в 2 — в 3 прощались и говорили: «Ну ладно, сбегаем, поспим». Потом они поработают где-то чего-то и опять сюда, значит в этот подвальный дом. Жили в гостинице сначала в небольшом здании, а потом всех переселили туда в другую часть этого здания, и уже в подвале была наша квартира. И там через этот подвал прошли, я не знаю, все кто приезжал сюда, прошли люди, которые возвращались после реабилитации 56-го года. Ну, скажем, я прихожу домой, и вижу, у нас сидит Зоя Федорова. Она просидела все лагеря и первая возможность попасть сюда, первое посещение это, значит, дом Варшавских. И рассказы до утра, а подвал был маленький, чуть-чуть комнатка побольше вот этой, ну разве что коридорная часть и отгороженная часть уголочка, где мы читали по очереди. Мы выжидали, когда освободится этот самый уголочек и когда взрослые сидели за столом, разговаривали и если меня не пускали, скажем, на диван сесть, я в уголочке сидела. Они думали, что я уроки делаю, а ни черта я не делала никакие уроки, я слушала, что они говорят. И это была академия, конечно. Поэтому отсюда у меня не просто тяга или знания, я образовываюсь каждый день, я ничего не знаю, я каждый день складываю, складываю вот в эту копилочку. Это необходимость сделать, узнать хотя бы об этих людях, естественно, потому что каждый из этих людей был необычайно потрясающим, необычайно. Это были талантливые, глубокие, образованные. Настоящая интеллигенция, если не в третьем поколении, то первое поколение, типа Сатпаева, понимаете, типа Ауэзова. То есть, пошла волна космополитов, космополиты и буржуазные националисты. Пошли снова посадки. И вот представляете, вчера мы были только что в гостях у Исмамбета Исмаилова — это такой был литературовед очень серьезный, очень ученый, вот мы у них были в гостях, все было хорошо, все было замечательно. И, скажем не на второй день, а через неделю я слышу, что родители говорят утром, отец говорит, они при мне старались не говорить эти вещи: «А ты знаешь, Исмамбету 25 лет дали». Отец дружил, отец помогал делать книгу Бекмаханову, мы до сих пор дружны, уже я дружна с его женой, родители были дружны, мама моя, мы жили в одной гостинице. А теперь я уже дружу, для меня это вторая мама — жена Бекмаханова, Халима Адамовна — это совершенно потрясающий человек, которая пережила все это, тридцать три разбора на ковре у этого Бекмаханова.

Исаак Яковлевич Иткинд.

Людмила Варшавская-Енисеева: Обычно просят рассказать об Иткинде. Это конечно выдающаяся личность, талант невероятный и необыкновенный человек, и незащищенный совершенно. То есть человек, который был потерян во времени, но в силу этого таланта своего он не потерялся ни в дореволюционном, ни в революционном, ни в репрессивном, ни в пострепрессивном. До последнего он нутром оставался самим собой, и, не смотря на то, что у него была масса каких-то отторжений, искусственных отторжений от творчества, от жизни, от нормального существования, он создал много совершенно потрясающих работ по дереву и в гипсе.

Кстати сказать, вот здесь стоит работа Исаака Яковлевича Иткинда. Это Джамбул. Он, знаете, добрый, ласковый, нежный. Тогда Исаак Яковлевич был вызволен из Зеренды, он отбывал там ссылку, и у него умерла жена там. Он остался один, беспомощный совершенно в степном этом поселке, разве что семья казахская, где он жил, они как-то о нем заботились. И аким, я слово сегодняшнее говорю, аким, значит, Зеренды, он его просто вывез сюда в Алма-Ату и здесь в Алма-Ате очень долго Исаак Яковлевич бедствовал. Исаак Яковлевич — человек с внутренним достоинством, он не мог сказать, что ему негде жить, и поэтому все старались ему помочь. Поскольку он еще был под этим колпаком, помочь было очень трудно. Был очень забавный смешной случай с Юрием Иосифовичем Домбровским, я даже помню своей детской памятью. Народ-то талантливый был и остроумный, смешливый, и много было розыгрышей, не смотря на то, что жизнь была очень сложная. Это надо было думать о том, где достать себе что-то на прокорм, где найти работу какую-нибудь, где спать ты будешь в ближайший день. И не смотря на все это розыгрыши, хохмы, они существовали. И значит, Юрий Иосифович ему говорит: «Исаак Яковлевич, говорят, что вы все можете, вот сядете и из дерева вырубите все, что вы хотите, а Гомера можете сделать?». Он говорит: «Да, да, а кто такой?». Значит, он ему рассказывает. А Юрий Иосифович великолепно знал греческую и римскую античную историю. В общем, он ему объяснил, тот сказал: «Ладно, хорошо». Он ушел, и несколько дней его не было. Потом он пришел в гостиничный номер к моему отцу, и он принес изваяние Гомера. Юрий Иосифович говорит: «Исаак Яковлевич, замечательная работа, но вы знаете, Гомер не существовал, это такая придуманная личность». Тот так рассердился, что хлопнул этого Гомера, и Гомер распался на части. И из-за этого человечество, из-за такого неуклюжего остроумия, человечество лишилось такого хорошего шедевра.

КОРР: А это какой год был?

Людмила Варшавская-Енисеева: Это где-то 46-ой-47-ой год. Очень заботилась об Исааке Яковлевиче Плохотная Любовь Георгиевна, вот ее кстати работа. Она была галеристом, она собирала галерею, она практически создатель и основатель нашей галереи, которая была имени Шевченко, а теперь это музей имени Костеева. А для собственных работ, для собственной живописи у нее времени не оставалось. И она такие делала работы, на большее ее не хватало. Вот и Исаак Яковлевич, которого чтил Луначарский, которого приветствовал Горький, к которому все большие скульпторы очень хорошо относились. Он участвовал в больших российских выставках. Вот у него работа «Умирающий Пушкин», у него работы и в Пушкинском музее и в Париже.

Это человек, которому в свое время удалось пробить эту еврейскую черту оседлости. Как только ему удалось это пробить, так он сразу был признан, его чтили. Он приходил в галерею к Любови, это она сама мне рассказывала, он приходил к ней, как на работу, каждый день приходил. Значит, сидел у нее, и если она с ним разговаривала, он эту беседу активно поддерживал всячески, он ждал, может быть, какой-нибудь ему заказ перепадет или что-то такое. Но заказов быть не могло, потому что она не могла это пробить, он репрессированный человек, еще не было никаких реабилитаций, речи не могло быть ни о чем. И она говорит: «Однажды он пришел, «как денди лондонский одет», он покрасил свой старый плащ какой-то краской и покрыл лаком». Он пришел к ней, он решил, видимо, ее потрясти этим. Какой-то один из заказов она ему выбила, он что-то там сделал. Но выручила его, выход из этого положения нашла Наталья Ильинична Сац.

Наталья Ильинична Сац и Иткинд.

Людмила Варшавская-Енисеева: Наталья Ильинична Сац создательница нашего ТЮЗа. Она появилась здесь, после того как она отбыла лагеря. Но поскольку она уже на поселение сюда была выслана и приехала она сюда, когда вот этот бомонд еще существовал. Я ее видела, даже интервью у нее брала, когда она сюда приезжала. Это был 73-й – 74-й год и она давала полный разгон нашему ТЮЗу. Потому что она посмотрела несколько их спектаклей, собрала их в фойе старого ТЮЗа, и по первой статье, она там их всех разложила на полочки: «Что вы делаете? Как вы говорите? Почему вы позволяете себе переговариваться? Что у вас за дисциплина? Вы не умеете разговаривать, у вас плохо с артикуляцией, вы разучились двигаться, вы разучились держать себя». А тогда она была молодая, и она ставила «Чио-Чио-Сан» в нашей опере. И в то же время она занималась строительством ТЮЗа. Как только ТЮЗ был построен, ей нужно было украсить его, и она придумала, что с одной стороны парадной части у входа должна стоять фигура Пушкина, а с другой стороны должна стоять фигура Джамбула. И она, значит, взяла Исаака Яковлевича. А Исаак Яковлевич к тому времени женился уже на Сонечке. Он называл ее «Шоня», у них была большая разница лет в 40. Но, тем не менее, Шонечка его очень любила, очень заботилась о нем. И она им позволила, она поселила их в нижней части театра. Там жили артисты, работники театра и в том числе Исаак Яковлевич. Поселила и занимается своими делами, нужно и то и се. И она время от времени делала обход и вот значит, она делает обход и стучится к Исааку Яковлевичу, он открывает дверь и так выглядывает, не впускает ее. «Исаак Яковлевич, я вас давно не видела, что вы здесь делаете?». А он говорит: «Маленьких джамбульчиков». Ну, это хохма, мне ее рассказывал Адриано Розынов — сын Натальи Ильиничны, который в то время жил, после того как он вернулся с войны, здесь с Натальей Ильиничной и своей сестрой. Работал у Натальи Ильиничны, он был завлитом. У него даже рассказ есть на эту тему очень такой забавный, интересный.

Школьные годы.

Людмила Варшавская-Енисеева: Я училась в 10-ой школе, на ее месте теперь стоит гостиница Алма-Ата. 10-ая школа мне до сих пор снится. Она была так: вот наш двор и двор 10-ой школы, мы даже не выходили со двора, мы просто через забор, раз, махнул и уже ты в школе. А я даже не удосуживалась зимой, скажем, надеть пальто или что-то. В чем есть я прямо махну и сразу за парту. Вот это была школа, там в доверненские времена была гимназия. То есть это родное учебное заведение, школа элитная. Наша школа, 25-ая, 56-ая школа и 39-ая — это были такие элитные школы, где у нас много училось детей. В нашем классе тоже дети КГБэшников, а КГБ, как вы понимаете, все были приличные, ни хулиганье никакое. Вот школа стояла на Невском. Невский проспект – это улица Калинина, вот этот отрезок от Панфилова, может быть, от Фурманова и до Мира. И хотели мы того или нет, мы все выросли на этом Невском. И сейчас, сейчас даже человек, который здесь вот взрос, всходы свои дал, он узнается, не смотря на то, что у каждого судьба своя. Ну, школа, как школа. Учились, хулиганили, влюблялись.

КОРР: А первую любовь свою помните?

Людмила Варшавская-Енисеева: Я не просто ее помню, это Володя Петренко, он приходит ко мне. Был на прошлой неделе у меня. Звонит мне почему-то в 3 или в 4 часа ночи и говорит: «Давай поедем, где-нибудь хорошо посидим?». Это такой видный мальчик был на нашем Невском, там девочки за ним бегали-прыгали. А я такая незаметная, я была рыжая, меня звали рыжей. Но он почему-то сих пор сетует: «Вот, если бы ты не поступила бы по-другому, как бы мы хорошо жили». Может быть, не знаю. Я не жалуюсь на жизнь.

Что такое была Алма-Ата? У нас был двор. Наверное, пацанья было 50-60, у нас жил Павел Яковлевич Зальцман, у нас жила Порошкова, у нас жил весь оперный театр, жил театр драмы, казахконцерт, у нас бабушка жила с тремя внуками, которую после разгрома Сталинграда сюда эвакуировали. Во дворе были пристройки, дворник, ладно, дворники и сейчас есть, у нас был садовник. Садовник был свой. Мы сами делали волейбольную площадку, футбольные мячи, всю атрибутику, настольный теннис, все мы все делали. Вот вся атрибутика делалась своими руками. Родители даже и не вмешивались, им некогда было. Хотя они наблюдали. Мы спали на улице, Алма-Ата спала на улице. Говорили: «Хулиганская Алма-Ата!». Ничего подобного. То есть оно, наверное, было, но там разборки видимо свои. А вот население, ну, с открытыми окнами мы жили, с открытыми дверями — у нас дверь не закрывалась. Окно. Мы жили в подвале и к нам прыгали в подвал. Шакен со своей большой свитой, Беркович, Мажит Бегалин, еще кто-то и вот они подходили к окну. Далеко было идти по коридорам, чтобы добраться до нашего подвала и они подходили к окну и пели романс: «Лев Игнатьевич – это отец — Лев Игнатьевич, ну примите нас Лев Игнатьевич…» и спрыгивали все в подвал. Понимаете, Алма-Ата была как одна семья.

Университет. Имена.

Людмила Варшавская-Енисеева: После школы был университет КазГУ. Нам очень повезло, потому что у нас курс был, как потом оказалось, хороший. Вот на нашем курсе была Тамара Мадзигон известная, она и преподаватель, и без пяти минут доктор наук, и она была поэт прекрасный. У нас училась Клара Турумова, которая стала женой Юрия Иосифовича Домбровского. В нашей среде мы все романтики были возвышенные. Михаил Давыдович Волпин — известный мультипликатор, он с отцом работал в сценарной мастерской, они вели сценарную мастерскую. Вот как раз ученица Рита Соловьева, здесь много учеников отцовских. Он называл нас Клару, Тамару и меня тургеневскими девочками. Клара училась, учился Витя Бадиков – сейчас самый главный знаток нашей казахстанской литературы, и не просто знаток, он исследователь, он критик, он теоретик литературы, преподаватель АГУ. Тая Савченко она профессор карагандинского университета. Академия у них теперь, по-моему, там. Она докторскую только что защитила. У нас много было интересных, хороших студентов. Но дело даже не в этом. У нас были великолепные преподаватели, нам еще повезло, от тех высылок и посадок, которые пришлись на Алма-Ату оставались замечательные педагоги. Мне, например в 10-ом классе повезло. У нас учитель истории Ревека, сейчас я уже по отчеству забыла, она в свое время преподавала в кремлевской школе, естественно была репрессирована и там все на свете. Спасибо, что хоть жива осталась и нам преподавала. Мы безумно ее любили. У нас была Татьяна Владимировна Поссе — это дочка знаменитого Поссе, который переписывался с Лениным и с Луначарским и бог знает с кем еще. У нас был Герпсман — это потрясающий совершенно знаток, он такого одесского склада, великолепно стихи читал. Он знал Осеева в свое время, он вообще всю вот эту плеяду вплоть до Есенина знал, и все он нам это нес очень красиво. У нас была Евгения Яковлевна Рубинова, она очень близко дружила с моим отцом.

Александр Леонидович Чижевский.

Людмила Варшавская-Енисеева: Сейчас я сделала материал о Чижевском. Знаменитый Чижевский, «люстра Чижевского», там солнце, луна. Это человек, которого называли Леонардо да Винчи ХХ века. В 42-ом уже году, уже не 37-ой год, он тоже попадает к нам, он попадает в Караганду. Он отсиживает Ивзиль лагерь, потом попадает значит в КарЛаг и уже на поселение оставляют его там. И вот рассказывает мне Исатаев, такой у нас был краевед и историк-архивист, он мне рассказывает. Амантай Исатаев — молодой выпускник, он получает назначение в библиотеку в Караганду и директор библиотеки вызывает и говорит: «Амантай, ты сидишь в комнате, сейчас это комната Первого отдела и вообще-то ты отвечаешь за Первый отдел», а он даже не знает толком что такое Первый отдел. «Вот видишь человек сидит в ватнике, в шапке, ты его сведи в подвал, где у нас хранятся книги, забранные у репрессированных людей. Ты сведи его туда, пусть он возьмет там то, что ему полагается и то, что он посчитает нужным, только давай, чтобы никто не знал об этом». Он повел этого человека туда. Они зашли подвал паутиной подернутый и пыль там везде и он начинает там разбирать эти первые книжки, а этот человек говорит: «Молодой человек, вы тоже покопайтесь, найдете что-то нужное для себя». И первое что находит Амантай — книга, из-за которой 25 лет получил Бекмаханов. То есть у меня по ассоциации Исмамбет Исмаилов получил 25 лет, Бекмаханов, несколько человек тогда получили по 25 лет. Это был 40-ой, 51-ый год, через 3 года Сталин помер и, слава тебе господи, эти люди вернулись. Но их хорошо там, они все раньше времени померли, потому что лагеря есть лагеря. А человек, которого водил в этот подвал Амантай Исатаев был Чижевский.

Город большой духовности.

Людмила Варшавская-Енисеева: Алма-Ата город не простой. Алма-Ата, мне кажется, особенна, потому что здесь сфокусировалось буквально все самое святое, самое драгоценное, самое настоящее что ли, что было в нашей советской культуре, в нашей истории до и постсоветской. Вот Алма-Ата ей повезло — сюда ссылали и в царские времена, здесь было много поляков, здесь был и Семенов Тян-Шанский, и Чокан, и вся та русское географическое императорское общество здесь побывало. И то, что здесь был во времена колпаков первый самодеятельный театр, здесь офицерами служили большие литераторы, большие какие-то люди. То есть это город духовности, был большой город духовности. Наверное, недаром Сергей Михайлович Эйзенштейн, здесь хранятся у нас его рисунки в Алма-Ате, алмаатинцы даже не знают, где хранятся эти рисунки. Особый город, богом отмеченный город. Вообще на самом деле наш киношник Валерочка Подсюк считает, что здесь находится Шамбала. Вот я думаю, что возражать ему не нужно. Надо просто себя ощущать в этой Шамбале. Я помню, остановил меня человек, а уже позже было, я уже в университете училась, но еще на месте сквера, где старый Дом правительства, где сейчас памятник Маншук Маметовой и Алии Молдагуловой, был Ленин. И вот встречает меня там человек, он в ватнике и что-то у него какой-то рюкзачок, он мне говорит: «Вы мне не поможете, не дадите хотя бы несколько копеек? Я только что из лагерей выпущенный». И это было не страшно, потому что это люди были. И вот город был все друг к другу в гости ходили, тогда телефонов почти не было, расстояния были небольшие. Головной арык и Ташкентская вот практически все. Мы катались на коньках, коньков-то ни у кого толком не было. Мы привязывали коньки к валенкам, в валенках ходили, а как снег начинал падать, мы катались. И может быть одна какая-нибудь машина за два или три вечера проедет по нашей улице, и мы все цепляемся за нее гурьбой. Вот город был весь в цветниках, весь в газонах, мы ходили босиком, мы пили воду прямо из арыков. Это я не знаю, это то, что пишет Юрий Иосифович, как он приехал в Алма-Ату, как он описывает этот город, он дал точное ощущение нашего города. Сейчас может быть уголочки, где-нибудь напоминают это все. Конечно, жалко все рыдают и плачут, что город наш меняется, но процесс этот совершенно неостановимый. Вот, наверное, с этим надо мериться. Сохранить город, как хотели, какие-то памятные районы, но все равно строятся какие-то новые строения. Надо помнить о городе, может быть так, по рассказам людей. Город имел много каких-то периодов, я имею в виду культурная жизнь города. Для меня очень памятен период — 70-е, 80-е, где-то середина 60-х, середина 70-х и где-то до Перестройки. Это был город какого-то насыщенного поэтического духа. Литература — это слово было не просто свято или как-то ценимо, это было естественно. Везде и всюду поэты читали стихи, выступали в парках, где-то на каких-то площадках, в этих самых школах, в институтах везде собирали. Потом сделали «Каламгер» поэтическое, литературное кафе. Там много собирались. Весь центр Алма-Аты. Я однажды рассказывала, что можно было утром выйти и дай бог где-нибудь к 2 часам ночи домой вернуться. Вот это общение. Я однажды рассказывала, был второй вечер нашего клуба встреча, посвященная памяти Николая Николаевича Гринкевича. Был такой человек очень сложной судьбы. В свое время родители его

Эмигрировали, там сложная история. А потом он вернулся. Он был у нас певцом в театре ведущим. Он ведущий певец театра, а потом он был завлит оперного театра. И он значит был коллекционером. Первый факт присвоения квартире статуса музея касался Николая Николаевича до сих пор его сын держит его. И значит, я рассказываю. Я работаю в «Вечерке», утром выхожу, а Николай всегда пешком ходил, Николай Николаевич идет. Николай Николаевич: «О, Людочка!». А я с таким почтением к нему относилась, он такой был весь возвышенный человек и земной в то же время. Всегда рассказывал много. Я пошла, думаю до уголка его доведу, а потом значит до уголка довела, а он начал что-то рассказывать, перешли улицу. Дошли еще куда-то. Он говорит: «Ты понимаешь в чем дело, мне бы пивка мне надо выпить». Тогда модно было это, ребята все значит этим делом увлекались. И мы с ним пошли, взяли пивко, а он рассказывает и рассказывает, а я не могу оторваться от него, не могу буквально. В общем кончилось тем, что мы расстались где-то наверное в часов 5 вечера он уже хорошо пошатывался, а я не попала на работу. Но у меня был хороший завотделом Василий Анисимович Вернадский, к которому и тот же Николай Николаевич, к которому сходились вообще все поэты Алма-Аты, особенно молодые ребята и он со всеми занимался, со всеми чего-то там крутился. Они ему читали, они ему рассказывали, жаловались, он их печатал. Так что мне не попало.

Олжас Сулейменов.

Людмила Варшавская-Енисеева: Олжас. Первое мое впечатление об Олжасе. Его отца расстреляли в день рождения Олжаса. Его должны были расстрелять в Ташкенте. Это я от Олжаса знаю, не откуда-то. 38-ой год, наверное, был или 37-ой. Посмотреть можно какого года Олжас. Он сказал, что у него должен ребенок родиться, и я хочу знать, сын у меня родился или дочь. Ему сказали: «Ну ладно» и как только родился Олжас, его тут же шлепнули, сказали, что у вас родился сын и шлепнули.

Олжас. Я говорю первое впечатление: Олжас идет по Невскому, пиджак на одно плечо, красивый до невероятия. Наверное Чокан Валиханов был таким красавцем. Вокруг него свита, тогда было очень модно. Шакен ходил со свитой, Мажит Бегалин ходил со свитой. Невский проспект, все же знают, все же видят. Я не знаю, это было может как-то у кого-то позаимствовано в какой-то традиции, но у нас, во всяком случае, вот эта традиция была. Олжас читал, как бог, писал, как бог, говорил как бог, и говорит как бог. Что сказал Олжас то верно абсолютно, что написал Олжас, то не подлежит никому, ничему, даже его собственной правке, потому что это господь бог говорит. Вот если Олжас написал в книге отзывов на первой выставке Миши Махова. Такой был у нас гениальный совершенно художник он, к сожалению, в 22 года погиб, он просто сорвался с 5 этажа с балкона, упал и расшибся. Но первая выставка его была в маленькой комнатке «Простора» в Союзе писателей и все были потрясены вообще, он работал по дереву. И если Олжас написал о нем полстраницы отзыва, то это именно то определение, какое должно быть от бога идущее. Олжас работал с моим отцом. Он учился на геофаке с моим первым мужем. Но Олжас ушел раньше с геофака, у него, по-моему, нет диплома. Он не закончил, он в литинститут поехал. И работал потом с моим отцом на киностудии. Сначала он руководил сценарной коллегией. То есть весь драматургический материал шел через него, портфель сценарный, потом он был председателем Госкино. И при нем Кунаев приехал на студию, я тогда работала в хронике, я помню это. И Кунаев приехал, они осмотрели студию и он говорит, что надо возвращать помещение студии. Филармонии надо возвращать. И заложили новую студию. Это было очень болезненно для нашей киностудии, очень болезненно, потому что то, что Москва привезла свое оборудование и Ленинград. То, что кадры это ладно, люди это ладно, но оборудование. Ромм писал об этом, он говорил об этом. Ромм пообещал Ондасынову, тогдашнему председателю, главе государства Казахстана, он пообещал ему, что выучит и оставит все оборудование, что и было сделано.

И среднее звено обучит, что и было сделано. Это среднее звено — это самое главное вообще, все остальное от бога, машина работать должна правильно.

Олжас имел такое отношение к отцу и очень чтил отца. И получилось так, что отца хоронили из студии, но Олжаса не было в это время. А у меня на этих похоронах, у меня осталось до сих пор, я ощущаю это — кто-то там подходит, что-то говорит, кто-то там чего-то. А отца я просто любила до невероятия. Шакен подошел и просто погладил меня по голове. А Шакен у нас бывал днем и ночью и они с отцом делали вместе «Алдара Косе». До сих пор это прикосновение я ощущаю. А Олжаса не было. Олжаса потом матушка пригласила, когда он появился в городе. Это было, ну скажем, через неделю может быть, он пришел. И вот здесь этот же был стол, у нас ничего не меняли с отцовских времен, он здесь сидел, а здесь на полке была краеведческая литература по Казахстану и Средней Азии. Отец был человеком очень широкого профиля, он знал очень хорошо историю. Первое чем он начал заниматься это изучением и знакомством с культурой, с историей Казахстана. Другой, наверное, вешаться бы пошел за то, что его сослали и родины лишили. Вот это настоящая интеллигентность. И Олжас попросил эту полочку. Матушка, не моргнув глазом, сняла все книги, которые ему нужны были и вот так положила. Он взял их под мышку и ушел. После этого через некоторое время благодаря его большой дружбе и сотрудничеству, сотворчеству с Махмудовым, это был наш преподаватель, мы у него тоже учились в КазГУ, вышла его книжка «Аз и Я». Поэтому я считаю, что наш дом каким-то образом причастен, потому что я знаю, что там было. И там было, наверное, как раз то, что в его исторических, потому что это были раскопки археологические, такая вот литература. Наверное, это способствовало появлению каких-то может быть строк.

Тася РЕЙВ