Из раннего.

Наталья Слудская: Самое раннее все равно связано с чем-то местечковым. Моя бабушка жила в частном доме, это поворот выше Моста на Турксиб, а немножко ниже были яблоневые сады, и там у бабушки был частный дом прямо на речке Весновке. И самое-самое ранее впечатление это, пожалуй, как мы с голым пузом с какими-нибудь кусками арбуза в руке бродим по этой речке босиком. Ну и весна — все цветет, мы ловим, например, ежика. А на том берегу Весновки все засажено клубничными полями, и как только мы подрастаем до того возраста, когда сами можем перебраться через речку, это наверно ближе к 7 годам, мы начинаем эту клубнику нещадно обносить. А сторож на коне за нами носится и прикрикивает, ну не так по настоящему злобно, а так для проформы, потому что в принципе даже к колхозному имуществу отношение было раньше довольно спокойное, то есть если какой-то ребенок обносил колхозные хозяйства, никто не протестовал.

КОРР: А мороженое, в уличных ларьках которое продавали, помнишь?

Наталья Слудская: Да, «Эскимо» по 11 копеек помню. Да, самое любимое, потому что если мы шли в кино, это уже в школьном возрасте, то например можно было легко уложиться в 20 копеек. 10 стоил билет и 11 вот это мороженое. То есть на 20 копеек случайно найденных или специально найденных где-нибудь в арыке, ты получал полный комплект удовольствий на несколько часов.

КОРР: А какой первый фильм ты посмотрела в кинотеатре, помнишь?

Наталья Слудская: Я не помню, какой первый, но я точно помню фильм «Таинственный монах». Это был первый стереофильм, который в Алма-Ату привезли и мы ходили на него несколько раз. Самое конечно удивительное было, что там выдавали жуткие очки синие, в которых действительно то, что происходит на экране, само действие, оно становилось объемным. Я помню этот момент, когда все тянули руки к экрану, и казалось, что можно потрогать всех кто там движется — и предметы и людей. И было очень смешно. Снимаешь эти очки, и сразу все изображение на экране расплывалось, и очертания людей были расплывчатые, предметов тоже. Очертания людей, предметов становились расплывчатыми, и ты снимал очки и сразу начинал видеть зал, а в зале все тянули руки к экрану. Вот это я почему-то запомнила.

«Похождения прожженной отличницы»

КОРР: А из школьной жизни, ты помнишь, как тебя в октябрята принимали, в пионеры?

Наталья Слудская: В октябрята что-то не особенно помню, потому что это не было так обставлено помпезно, а вот в пионеры хорошо помню. И очень хорошо помню, что это как-то было связано с Владимиром Ильичом — то ли это была дата его рождения, то ли смерти. Нам всем выдали, мы же все сдавали деньги, чтобы нас приняли в пионеры, потому что нам покупали пирожные, в общем, всячески пытались изобразить какой-то большой праздник. Мы действительно считали это большим праздником тогда. Я помню очень хорошо после того как нас приняли в пионеры прочитали эту клятву, показали что мы всегда готовы защищать, что там в клятве было перечислено, и нам выдали всем по два цветка и мы пошли в погранучилище пешком. Я училась в 30-ой школе, и мы были подшефные у пограничного училища. В старших классах мы стреляли в тире, ездили на учения, ходили на всякие линейки торжественные, и даже выпускной вечер у нас проходил с выдачей аттестатов именно в актовом зале погранучилища алма-атинского. Ну и короче говоря, когда мы пошли возлагать цветы к какому-то памятнику или какому-то обелиску на территории училища, мы идем с моими одноклассниками, когда в пионеры принимали это класс 3-й, наверное, и мы идем у нас у всех по два цветка, и я спрашиваю у кого-то из одноклассников: Почему нам два цветка дали, ведь два дарят только мертвым? А кто-то говорит: А Ленин что, по-твоему, живой что ли? И на самом деле вот это сознание детское не было готово к тому, чтобы понимать все-таки Ленин живой или мертвый, потому что было понятно где-то живой, но в то же время, что он мертв, совершенно не подвергалось сомненьям.

КОРР: А ты как-то участвовала в пионерской жизни? Какие-то раньше там все время собрания были, кружки, общественная деятельность…

Наталья Слудская: Ну да. У нас же не было вариантов на самом деле. В пионерской жизни участвовали все, потому что это были постоянные собрания, куда-то походы, праздники, связанные с пионерским движением, с Павликом Морозовым еще не знаю с кем. И самое главное, что твой организм не протестовал, твоя психика не протестовала, потому что мы не знали ничего другого, и это было весело, хором. Этого было одето в какие-то такие вполне такие удобоваримые одежды, было понятно, что действительно у этой жизни есть смысл, она такая насыщенная, она такая наполненная, она такая интересная. Казалось, что это единственно возможный и правильный вариант. Поэтому была я и председателем отряда в свое время, я не помню в каких классах. Я вообще же прожженная отличница и я не была сильной индивидуалисткой разве что в старших классах, когда воздух свободы дунул в нашу сторону и мы начали галстуки прятать в портфель, только если комиссия приходила, мы их мятые доставали быстро напяливали. А вот самое начало, 5-6 класс, мы в принципе без протеста все это воспринимали. Я помню, что я еще ходила в кружок юных натуралистов. Это терренкур, который вдоль по Ленина идет, и прямо на терренкуре находилась такая огромная территория — станция юных натуралистов. Там были всякие кружки: цветоводство, овощеводство, еще чего-то, кролиководство, кажется, я уже не помню. Я там выращивала кактусы весьма успешно, кстати, продолжаю этим до сих пор заниматься, у меня дома много кактусов я их люблю, а ухаживать за ними я научилась там. И там где-то в начале октября у нас каждый год проходил «день урожая», то есть все, что на территории станции юннатов дети вырастили, я имею в виду такое съедобное, кроликов там не убивали, их показывали в клетках, всякие тыквы, перцы, баклажаны все красивое выставлялось на такой ярмарке. И мы с родителями вместе за ручки, я с младшей сестрой она еще была не школьница, приходили на этот праздник урожая, чтобы показать родителям как это все красиво, вкусно и нашими руками создано. Я сейчас поражаюсь — страшно же ребенка на улицу выпускать, а тогда мы шастали самостоятельно через весь город в эти кружки — кто на шахматы, кто на коньки, кто еще куда-то и как-то особенно родители не боялись за нас. Ездили мы на автобусах, и не было этого момента страха за то, что ты отпускаешь своего ребенка в большой город, потому что Алма-Ата тогда не была мегаполисом все-таки, она была такой милой деревенькой с журчащими арычками, с какими-то деревьями везде, розами, цветами. Не было столько строений, было много зеленых участков не застроенных, и, в общем-то, не сказать, что сильно облагороженных, а просто везде все росло и цвело чуть ли не само по себе.

КОРР: А ты рассказывала, что грибы где-то здесь практически в центре города с родителями собирала…

Наталья Слудская: Да. Я путаюсь с улицами, которая ведет к «Рамстору» это Жолдасбекова, да? А следующая выше, которая, Аль-Фараби, да? Тогда с этого начнем. Сейчас это место, где Аль-Фараби соединяется с Ленина, там раньше было поле. Я не знаю точное его предназначение, но там стояли линии высоковольтных передач и какая-то вышка, возможно телевизионная, возможно радийная, не знаю. Но это поле оно было огромное, особенно по нашим детским представлениям. Там часть деревьев была вырублена, потому что они мешали натянутым этим электрическим линиям, я не знаю, как они называются. Ну, короче часть деревьев была вырублена, а часть — какие-то кустарники, пеньки, деревья яблоневые там все это росло, и мы проводили там львиную долю времени, которая полагалась нам на то, чтобы гулять во дворе. То есть когда во дворе все были излаженные углы, мы отправлялись на это поле, и что мы там только не делали: костры жгли, картошку пекли. Я запомнила момент, как однажды почему-то туда попала с мамой, хотя нам запрещалось туда ходить, естественно странным было туда попасть с родителями. Ну, мама тоже у меня та еще штучка, еще надо было через забор перелезть, чтобы туда попасть. В общем, каким-то образом мы туда попали и нашли там целую кучу опят, целое семейство опят вокруг пенька. Во-первых, это было очень красиво, во-вторых, когда мы их собрали и пожарили, выяснилось что это очень вкусно. И потом мы повторяли попытки, следующей весной, но обнаружить их так не удалось. Еще там же, наверное, сейчас Самал-2, да, сейчас это Самал-2, а тогда это были какие-то дачные наделы что ли. В общем, там были вбиты колышки и какая-то ограда протянута, в общем, явно такие участки, которые дали людям для того, чтобы они там выращивали, не знаю, кто что выращивал – семечки, помидоры, в смысле, подсолнухи, помидоры, картошку и мы реально лакомились там помидорами, но там уже построже была охрана. Там был дядька с ружьем, и он нас сильно пугал. Не стрелял никогда но, тем не менее, мы боялись. И это все было замешано на азарте, на таком на страхе, на том, чтобы этот несчастный помидор добыть и съесть прямо грязным. Иногда жалко мне, что наши дети никогда с такой эстетикой не встретятся, потому что уже не реально найти в городе хоть что-то съедобное и дикое никому не принадлежащее или принадлежащее хозяину, который за этим не смотрит.

КОРР: А если говорить об окончания школы, ты помнишь выпускной свой вечер или может быть первые какие-то свидания? Где вообще тогда свидания назначали?

Наталья Слудская: Мы жили тоже на территории Самала, это была хрущевка двухэтажная, первый этаж каменный второй деревянный покрашенный зеленой краской. Но позже почему-то я не помню, мы переселились в городок погранучилища, там жили мои дед с бабушкой. И уже такая разумная юность у меня прошла в пограничном училище. Там жило несколько моих одноклассников и девочек и мальчиков, и самые первые пробы — пение под гитару, вино в песочнице, какие-то там поцелуи случайные и неслучайные — это все было на территории погрангородка. Я не помню, в принципе особенно нечего рассказывать. Мы орали под гитару как дикие, а взрослые кричали нам из окон: Расходитесь по домам, ты из какой квартиры? Я нажалуюсь родителям и так далее. Тогда мы прятались за гаражами, там еще был ряд гаражей, и за гаражами можно было орать, и никто тебя гонять не мог, потому что не было слышно, как вы поете. А следующий уже за гаражами пласт — это была больница, которая сейчас охраны материнства и детства, я не знаю, какая это раньше была больница. Там тоже была огромная большая зеленая территория с фонтаном, с елками, в больнице мы проводили много времени, гуляли.

КОРР: А там же парк переходил дальше в яблоневые сады…

Наталья Слудская: Да, в яблоневые сады, и мой дед пограничник он в воскресенье или субботу я не помню, раз в неделю обязательно будил меня рано утром, мы надевали беговые лыжи, там была протоптана лыжня в этих садах, и мы километры наматывали вокруг этих яблонь. Причем там на самом деле было очень красиво, сейчас, чтобы найти такую красоту это я не знаю, нужно ехать под Талгар и то куда бы ты сейчас не приехал везде шлагбаум, везде тебе говорят: частная приватная территория, въезд запрещен. А тогда в принципе въезд и вход везде был разрешен, и это было прямо в черте города. Там мы катались с дедом с бабушкой на лыжах. И эти сады закрывались только на время сбора урожая, например, с конца августа до середины сентября. Действительно, там откуда ни возьмись, появлялся сторож и все дырки быстренько запаивались, забивались деревяшками и вход туда был запрещен. Зато потом, когда урожай собирали основной, сады снова открывались, сторож исчезал, и мы ходили, сбивали остатки яблок палками или просто лазили на деревья, трясли их и тут же интенсивно поедали эти яблоки. А еще знаешь, тоже сейчас невозможно себе представить, уроки физкультуры. У нас был Геннадий Сидорович, а 30-ая школа опять же граничила с терренкуром, там дальше уже начинался Горный гигант совхоз и там тоже были сады. Точно так же в садах я точно знаю, сам Геннадий Сидорович протаптывал первую лыжню зимой, и уроки физкультуры у нас были зимой сдвоенные. Нам зимой разрешали приходить в брюках в этот день в школу, потому что мы вот на эти два урока оставляли портфели в школе, одевались в одежду зимнюю и тоже в течение двух часов мотали километры по этим яблоневым садам на лыжах. Представляешь? В школе был комплект лыж, допустим, на два-три класса и нас объединяли на уроках физкультуры. Мы все прямо в школьном дворе обувались, там крепили лыжи, брали палки и через речку, через терренкур шли туда прямо на лыжах по садам. Это было очень прикольно. Потом возвращались на уроки такие все румяные, мокрые, в классе сушили штаны, если они были мокрые, переодевались в сменную одежду. И насколько я помню, любили эти уроки все, даже освобожденные от физкультуры они умоляли, чтобы Геннадий Сидорович выпустил их пошастать по этим садам на лыжах. Я еще хочу быстро рассказать про детство, потому что это тоже важно. Когда мы жили на пивзаводе, это как раз где сейчас Аль-Фараби соединяется с Ленина, немножко ниже, вот это вот весь участок он назывался пивзавод, потому что он располагался прямо напротив пивного завода, кажется, первого алматинского или второй он. И каждую зиму, в начале зимы, как только первый второй третий снег выпадал, торжественно привозили из нашего домоуправления огромные борта для того, чтобы залить и оградить каток ледовый. То есть все выходили, у кого-то отец, у кого-то мать и сами дети вытаскивался торжественно огромный шланг, устанавливали эти борта, заливали каток, причем на несколько слоев, вешали объявление, если каток заливался сегодня, то нельзя кататься. Потом его обновляли обязательно раз в две-три недели, и у нас во дворе круглосуточно всю зиму был вполне качественный ровный лед. И если мы летом, скажем, пропадали на этом поле, то зимой мы пропадали во дворе на этом катке, плюс еще была установлена у нас деревянная горка, она заливалась и тоже была довольно длинная на весь двор это наверно метров 300 с деревянного основания и прям залитая дальше через весь двор. Ну, кто-то на коньках катался, кто-то с этой горки. Еще нам привозили огромную ель сейчас конечно трудно себе представить, что можно срубить такую огромную ель без какой-то особенной жалости, но тогда на это никто не обращал внимания, и привозили огромную пушистую красавицу, знаешь, наверно метров 20-25 и каждый ребенок должен был принести по две игрушки из дома для того чтобы мы ее нарядили. Приезжали пожарные на своей машине, помогали нам эту елку наряжать, и так было практически в каждом дворе. То есть вот это обалденное ощущение такой настоящей зимы. У тебя все под боком, ты не должен был ехать на Медео, чтобы покататься, ты не должен платить за входной билет, то есть, это целый сонм удовольствий, которые тебе доступны регулярно. Очень сильно мы дружили, мы играли в «казаки-разбойники», «12 палочек», у нас были устоявшиеся команды, мы сохли обязательно коллективом у кого-то дома, не так что погуляли и разошлись. Это еще были чаепития бесконечные, допустим, у кого мама дома заваливались целой толпой сразу человек десять и жили все достаточно небогато и одинаково, но хлеб с маслом был всегда, у кого-то с медом, у кого-то с вареньем. Где-то мама быстро делала оладьи, блины и высохли, чай попили, опят хором собрались и опять на улицу. Сейчас детей невозможно выгнать на улицу — никто не гуляет во дворе, не смотря на то, что благодаря акиматовской программе новые есть качели и лестницы. Все равно у детей нет традиции гулять во дворе. Мы не знаем, кто живет не то, что в соседнем доме, даже на лестничной площадке люди не знают, кто с ними живет. А тогда это было такое единение, такая общность и мы не представляли себе, что может быть по-другому.

К выпускному вечеру мы сильно готовились, потому что это же такое событие было безумное. Мне кажется, сейчас жизнь расцвечена гораздо более яркими красками, а тогда мы довольно скромно существовали — кроме двора, школы, каких-то кружков, дискотек про которые я рассказала, в общем-то, особо ничего и не было, миру нечего было предложить в тот момент, поэтому к выпускному мы готовились заранее. Шили себе эти платья безумные с рюшами всякие, у всех были одинаковые платья, просто они были из разного шифона — у кого-то кремовое, у кого-то белое, у кого-то в цветочек, но в целом стиль примерно один. И вот эта толпа пестрая в актовом зале, все это так торжественно, куча всяких конкурсов, шампанское нам позволили пить в школьной столовой — это было беспрецедентным вообще явлением. Мы почему-то на шампанском не остановились, у нас химичка была классная Татьяна Савельевна, и мы постоянно брали ключ якобы макияж поправить или переодеться или что-то подтянуть уже не помню что, и реально закрывались в препараторской, потому что кабинету химии прилагалась препараторская. Там стояли всякие пробирки реактивы химические, с помощью которых мы проводили всякие опыты на уроках, о водке-то мы позаботились, потому что мы решили, что шампанское это слишком мало, а мы уже готовимся стать взрослыми, и нам пришлось пить эту водку из пробирок. Это было страшно неудобно, потому что они узкие и длинные, но мы мужественно все равно пили. Естественно это были микродозы, но тогда казалось, что мы ох какие пьяные просто ужас и этот выпускной это такой важный момент, это такая ступень в жизни. В результате после выпускного вечера мы все пошли хором всем потоком, это четыре десятых класса встречать на Кок-Тюбе рассвет. А Кок-Тюбе — это тоже в моей жизни особенная гора, потому что там, где сейчас «сиротская деревня» у нас проходили зарницы. Реально я не знаю где они брали огромный казан, кто-то был поваром, кто-то был партизаном, кто-то разведчиком заранее все эти роли прописывались, была классная игра. Мы нашивали себе какие-то нашивки, чтобы было понятно, кто к какому принадлежит отряду. В общем это некий какой-то розыгрыш войны что ли. Мы прятали какие-то клады, оставляли друг другу записки, у нас были искусственные пистолеты, карты по которым мы должны были найти эти самые вклады. В общем, все это было здорово — на целый день нас вывозили в горы и мы шастали там выполняя эти полувоенные боевые задания. А потом был большой обед для всех с металлическими мисками, а вот в погранучилище наверно казан и брали, потому что там же брали и фляжки с водой, которые нам привязывали на пояс и ложки металлические с котелками. Это наверное нам все погранучилище давало. То есть там, где сейчас огромная улица с особняками, там у нас проходили зарницы и туда же мы лазили собирать подснежники. Потом мы туда ходили собирать ирисы, причем все вот эти горы, серпантин, который ведет на гору Кок-Тюбе, дорога сама она была с двух сторон просто усыпана цветами. Подснежники, когда расцветали гора была вся белая, такое ощущение, что она посыпана снегом когда издалека к ней подходишь. То есть подснежники росли на сантиметр друг от друга. А когда расцветали ирисы, они были желтые и такие ярко фиолетовые — это вообще была классная картина. Представляешь, сочетание цветов — фиолетовый с ярко желтым с лимонным и тоже вся гора покрыта такими пятнами — просто картина экспрессионистов. Очень-очень красиво. И вот на Кок-Тюбе мы пошли встречать рассвет. Было здорово. Мы, во-первых, переобулись со своих каблуков в нормальную обувь и пешком туда шли. Была целая толпа порванных и заляпанных платьев, потому что мы все на траве сидели. Я плюс ко всему я окончила школу с золотой медалью, и я потеряла где-то на Кок-Тюбе свою золотую медаль. Ищу до сих пор. Каждый раз когда туда приезжаю, думаю, может быть все-таки она в этих кустах или в этих где-нибудь. Причем я не так сильно расстроилась, потому что к золотой медали прилагался там сертификат, где было написано и плюс в аттестате одни пятерки. Как бы сама золотая медаль больше такой артефакт, знаешь, в сервант за стекло поставить и детям потом показывать. Я не боялась, что я лишусь дополнительных бонусов при поступлении в институт, потому что для этого существовали другие документы, но сама потеря этой золотой медали она была печальным фактом. Сильно расстроились мои одноклассники, очень сильно, и они сказали: Нет, пойдем искать. И вот уже вроде бы такие уставшие всю ночь не спали, вернулись в город и опять поперлись на Кок-Тюбе на эту гору, чтобы искать там золотую медаль мою. Перерыли все и не нашли естественно. Я пришла домой, всплакнула чуть-чуть даже и родители: Ну, как это так золотая медаль и ты ее потеряла? На что папа сказал: Не переживайте, не такая она уж и золотая, потому что она из сплава сделана, а покрыта позолотой. В общем шальные все равно были времена, хорошие.

КОРР: А ты говорила про платье для выпускного, а вообще в чем девчонки в то время ходили?

Наталья Слудская: Да в черти в чем ходили. Кому-то что-то привозил из-за границы какие-то единичные экземпляры, у меня в Москве жила тетя — мамина сестра, причем жила на Ленинском проспекте, где была прорва всяких магазинов специальных, они тогда назывались «Прага», «Будапешт» и это единственная носибильная была одежда в то время, которая приходила из стран Восточной Европы. Нет-нет она мне покупала там джинсы или кофточку или курточку. Это было просто the best, потому что в Алма-Ате вообще был только магазин «Балдырган», ну он был на такую возрастную группу, знаешь, от первого до шестого, например класса. Потом уже в старших классах кроме вот этих единичных, привезенных откуда-то экземпляров были вещи, которые мы сами шили, вязали или кто-то шил, вязал. У мамы была портниха, которая ее обшивала, и она параллельно шила мне. Причем шила пальто и брюки, даже верхнюю какую-то одежду шила, даже шапки, потому что то, что продавалось, оно было такое серо-буро-малиновое, абсолютно неопределенного цвета, неизвестного размера и непонятной длины и просто, честно говоря, напоминало тюремную робу. Редко очень удавалось что-то удачное сшить производителям одежды. А еще мне запомнился момент, это восьмой был класс, мы поехали на Иссык-Куль с родителями. Причем у нас не был там выкуплен какой-то пансионат, и мы решили вокруг Иссык-Куля объехать, и останавливались, ночевали с палаткой там, где нас собственно заставала ночь. Как раз в эту поездку мы объехали не только Иссык-Куль сам, но еще и какие-то близлежащие поселки маленькие. А Иссык-Куль считался какой-то особенной зоной, что ли, я не поняла, или просто в городе та одежда, которая приходила из-за границы и обувь раскупалась по блату, распродавалась. Там это все в поселковых магазинах лежало, знаешь, румынские сапоги, чешские пальто вот такая ерундистика. Это все казалось очень красивым на фоне того, что продавалось, и было действительно красивым. Я помню, что тогда за одну эту поездку мама одела меня с ног до головы, и это реально были какие-то сапоги на каблуке, какие-то красивые курточки яркие, что-то в клетку, в полоску красное, то есть, то до чего не доходила советская промышленность и там мы все это купили. Кстати, ты спрашиваешь, во что мы одевались. У меня же была сестра младше меня, я ее еще обшивала. Шила ей платья, какие-то шортики из маминых старых вещей, которые можно было перекроить, вырезать какие-то отрезы. И я в результате до сих пор, не понимаю зачем, но я умею шить, вязать, вышивать, а вязать и спицами и крючком.

КОРР: Но тогда же, по-моему, все девочки на уроке труда учились шить.

Наталья Слудская: Да, наша учительница в 30-ой школе Нина Ивановна она очень много сделала для того, чтобы большая часть из нас все-таки стала рукодельницами. Она нам честно говорила: Девочки, если вы не научитесь все это делать, вы замуж никогда не выйдете, потому что вам не в чем будет выйти из дома. И реально какие-то навыки основные я получила именно там, я нигде не училась. Это все именно со школы.

Свободные и взрослые.

Наталья Слудская: Я училась в КазГу на журфаке. Чем мне запомнился журфак? Ну, во-первых, я казалась себе такой взрослой просто ужасно, хотя мне было всего 16 лет. Я в 6 лет пошла в школу, в 16 закончила и в этом же году поступила на журфак. И казалось, что все наконец-то она долгожданная свобода, наконец-то ты взрослая, наконец-то нет никакого контроля над тобой. И на журфак пришли люди точно такие же. Ну, во-первых, все немножко сдвинутые, потому что журналисты совсем не нормальные люди, если честно, они все обуреваемы какими-то идеями полубезумными, все пишут стихи. В общем, они все творцы такие сдвинутые. У меня такое было ощущение, слава богу, я попала туда, куда надо, потому что я себя нет-нет чувствовала белой вороной. А вот на журфаке эта грань стерлась, потому что там все были такие же белые и точно такие же непонятые миром всякие странные личности. И как мы только поступили, нас сразу отправили в колхоз. Это тоже был Горный гигант. Наша избушка, где нас поселили, два месяца мы там собирали яблоки — это был сентябрь и октябрь, это тоже было классное приключение, потому что нас всех поселили вместе. Вот представь, мы только освободились от школы, от гнета этого директора и классного руководителя, постоянного надзора и тут нас поселяют в яблоневом саду в маленькой такой сторожке и мы все свободные и взрослые. У всех были такие же ощущения. Мы сами готовим себе есть. Я хочу рассказать где это было. Это вот по Аль-Фараби за остановкой «Университетская», где сейчас строится отель «Marriott», прямо выше него рядом с Весновкой. Где-то там. Они тогда назывались разные подразделения Горного гиганта, типа, «9 бригада», «11 бригада» и вот какая-то одна из бригад располагалась как раз-таки там. Еще для ориентира: там до сих пор функционирует спортивный центр ЦСКА, где трамплины, горки, где люди на баллонах катаются — вот это все как раз там близко. И у нас на улице была сторожка, кто-то из нас был дежурный, по двое мы дежурили и готовили обед для всего потока. Все утром уходили собирать яблоки, а два человека реально рубили дрова, топили печку, представляешь, и все это мешали, солили, потом приходили голодные со сборов яблок. Естественно с яблоками, потому что яблоками все было усыпано и постель и весь двор. Яблоки мы отдавали родителям, когда они приезжали нас проведать, потому что такого апорта как там, на первом курсе в гиганте, я никогда не видела. Они вот такие были огромные яблоки, представляешь, и мы реально их уже есть не могли. А когда это яблоко надкусываешь, там прямо медовые прожилки, знаешь, как путина такая медовая или если его разламываешь пополам, там на этом сломе выступают капельки сока на фоне этой медовой паутины. Знаешь, казалось это яблоко оно прозрачное, оно было такое вкусное с яркой-яркой такой малиновой корочкой тонкой и вот такое на срезе. Оно было невероятной просто красоты. Тогда у нас еще не было фотоаппаратов с макросъемкой, что там был «Зенит» им толком снять мы не могли красиво. Но этот срез яблок я тоже запомнила. Что у меня еще связано с колхозом? Это коньяк «Белый аист», я его тогда впервые попробовала. Мы ложились спать, наши преподаватели естественно закрывали дверь изнутри и прятали ключ у себя в тумбочке. Важно было выкрасть этот ключ, потому что через окно пролезть было невозможно — все было зарешечено. Они же беспокоились все равно, что мы куда-нибудь денемся, уже возраст такой был совсем опасный. И мы заходили к преподавателям спящим, представляешь, в их комнату, выдвигали этот ящик, доставали колюч, открывали дверь и уходили в сады пить «Белый аист». Теперь с высоты своего возраста я, конечно, понимаю, что преподаватели прекрасно все слышали и видели, просто, наверное, им не хотелось с нами воевать каждый вечер. И все равно была какая-то доля взаимопонимания, доверия и как-то они понимали, что и случиться с нами ничего не может, потому что куда мы бы делись из этого сада, они все равно были обнесены забором. И как-то маньяков не было в то время. Вот там где-нибудь под яблонями или вот эти пригорки были очень красивые, мы валялись, смотрели на звезды, тоже пели под гитару и пили. А потом с утра нас будили на работу криками, пинками: Вставайте! Вы совсем обнаглели! Вставать совсем не хотелось, конечно, потом к обеду где-то просыпались

КОРР: А если говорить о городской жизни студенческой, где тусовались после института, что пили, во что одевались?

Наталья Слудская: Если были голодные сразу ехали, очень удобно было от казгуграда по Мира добираться до пельменной на Мира-Кирова. Это было одно из наших святых мест, там были пельмени, знаешь, такие не слепленные руками, а такие как вареники, странно обрезанные, и они обязательно выпадали потом из теста эти куски мяса. В общем, эти пельмени они не были пельменями в полном смысле этого слова, потому что тесто было похоже на тесто, а сама начинка она не была мясом в нашем представлении сегодняшнем. Мне кажется, там было немного бумаги, немного клея, может чуть-чуть колбасы, там рогов и копыт, крахмала не знаю чего, но казалось это ужасно вкусно, особенно после четырех пар, когда мы туда приезжали. Но самое интересное, что сразу после пельменей можно было перейти более к благородным угощениям, потому что на Мира-Кирова находилась еще мороженица, кафе. Как же оно называлось?

КОРР: «Мираж».

Наталья Слудская: Да, точно, кафе «Мираж». Конечно, все эти удовольствия стоили намного дороже, и попасть туда было трудно, потому что почти всегда места были заняты. И мы очень часто стояли на улице, чтобы войти внутрь, например, в зимнее время. Летом как-то попроще, потому что места было больше, летняя площадка открывалась. Это было одно из немногих мест в городе, где в принципе собиралась молодежь. После «Миража» можно было сразу отправиться в «Аккушку», например, но там собирались более взрослые люди, старшее поколение тоже всякие поэты, писатели. Я помню даже пару раз мы приходили и натыкались на людей, которые там читали стихи. И на самом деле казалась, что это она и есть та самая взрослая жизнь, о которой мы мечтали — это кофе, сигареты, лебеди плавают рядом, толпа каких-то лохматых мужиков стихоплетов, официанты — это все было так обставлено довольно круто. Еще одно место куда мы ходили — это с тыльной стороны гостиницы «Казахстан» было кафе, я не помню его названия. Там тоже было вкусное мороженое, но находиться там долго было невозможно, потому что видимо это кафе граничило со складом ресторанным продуктовым и там нет-нет очень сильно пованивало квашеной капустой или просто гнилой капустой, я не знаю. Поэтому там сильно долго находиться было нельзя, плюс еще в дневное время там было кофе, пиво, мороженое и все такое, а вечером туда набивались каких-то неопределенных национальностей взрослые мужчины, и реально там было страшно вечерами. Поэтому вечерами мы перебирались куда-нибудь в сквер, просто пили пиво прямо на лавочках или просто где-то блуждали. Очень часто на Старой площади возле этих двух фонтанов, которые возле бывшего акимата располагаются, там очень уютные лавочки. А где сейчас находится ресторан «Thai» там тоже была пельменная. И там, по-моему, ограничения по алкоголю вообще тогда не было, по крайне мере нам все наливали и везде, не смотря на то, что нам не было восемнадцати, это никого не смущало — ни нас, ни тех, кто продавал спиртные напитки. Там продавался «Херес», ты не пробовала «Херес» никогда? Ужасно не вкусное вино, оно такое колючее чуть с горчинкой, но другого не было, было иссыкское, токайское и «Херес». Но токайское купить было очень трудно, в магазине открыто не продавалось. Потом друзья меня научили покупать в ресторане в гостинице «Казахстан», в ресторане, если допустим, ты с другой стороны подходил, с тыла, то можно было договориться с официанткой, и на тебе продавала токайское. А так мы обычно пили либо «Херес» либо иссыкское вино. «Херес» почему-то считался благороднее, до сих пор не могу понять почему. И вот там как раз были пельмени домашние ручной работы и «Херес», там мы тоже проводили много времени, потому что было и вкусно и алкогольно.

КОРР: А танцы были тогда или первые дискотеки?

Наталья Слудская: Да, были дискотеки, но они были все какие-то получастные. Это знаешь, например, два или три мальчика, которые были повернуты на музыке, как-то арендовали какие-то помещения, раньше же еще во дворах были кое-где спортивные залы построены. Например, вот на Абая-Ленина во дворе раньше был магазин «Самал». В общем, если у кого-то будет мужество смотреть эту запись, он знает, что раньше на Абая-Ленина находился магазин «Самал» и за магазином «Самал» во дворе был спортивный комплекс маленький дворовой. Там двое или трое пацанов, я не знаю где они находили в то время музыку, где-то переписывали, не знаю, они делали такую дискотеку сами. Вход туда стоил, по-моему, в районе рубля и мы собирались и там танцевали. Естественно не было никаких напитков, никакого угощения, просто мы покупали билет на эту дискотеку и до полного отупения плясали, часа три не переставая. Что это было? Это было «Воскресенье», это был «Nazareth», «Led Zeppelin» и всякие попроще группы типа, я не очень музыкально образованна, «Scorpions» — вот такие вещи. Что-то было из советской эстрады. Потом еще вверх по Ленина, где сейчас находится бар «Cinzano», там, напротив целая череда магазинов, ресторанов еще чего-то, а раньше там был диско-зал где-то среди магазинов, аптек, книжных лавок. Это просто такой с одной лавкой вдоль окна и с маленьким постаментом, чтобы установить диджейское оборудование зал, больше ничего там не было. И точно так же набивалась толпа так, что негде было яблоку упасть и все танцевали. Где-то в двенадцать, в час эта лавочка прикрывалась, и мы шли пешком домой, потому что автобусы уже не ходили. Мы с Абая-Ленина ходили домой, потому что в двенадцать автобусы переставали ходить.

Сколько стоит 1 кг сыра?

Наталья Слудская: Мне было двадцать с небольшим, нет меньше – двадцать, короче, на границе двадцати лет. Я сразу вышла замуж и родила ребенка. Мне запомнилось это тем, что я получала как малообеспеченная бесплатное детское питание, потому что муж у меня был студентом, а я окончила институт, и у меня не было работы. Я успела в «Дружных ребятах» немножко поработать, но перед свадьбой оттуда уволилась, потому что мне почему-то казалось, что я так хочу замуж выйти, и чтобы мне ничего не мешало. Но, тем не менее, я получала пособие от государства. Я точно помню, что когда ребенку было месяцев десять, я вышла погулять с ним в сквер, это прямо за гостиницей «Казахстан», мы рядом жили. Я встретила там толпу китайцев, которые приехали к нам в Алма-Ату может с какими-то бизнес целями, может быть, просто была туристическая поездка. Мы прямо в сквере с ними разговорились, и они меня стали спрашивать как у нас, как мы поживаем. И меня спросили, получаю ли я какое-то специальное пособие на ребенка. Я сказала: Да, получаю. Они сказали: А сколько? Я знала, что они не понимают в наших деньгах, и как-то быстро пересчитала, и у меня получилось, что это килограмм сыра. То есть я получала пособие на ребенка, и оно соответствовало в денежном эквиваленте стоимости килограмма сыра. И магазины были просто поэзия. Знаешь, заходишь, а там банки с березовым соком трехлитровые, спички и, например хлеб ну и может быть еще соль. То есть абсолютно все надо было вылавливать и стеречь. Молоко, не знаю, мясо, сосиски — все это как-то стерлось с лица земли, исчезло. Я помню, что это было время, когда в основном мы спасались тем, что пекли всякие пироги разные. Это чуть ли не основной был продукт пропитания. Маленький ребенок как-то много молочного, супы. В магазинах реально не было ничего, ни в каких, ни в продуктовых, ни в промышленных. Если сравнивать, например город моего детства, моей юности и сегодняшнюю Алма-Ату, конечно, она очень сильно изменилась. Она активно застраивается, все эти развязки, которые действительно серьезным образом облегчают жизнь они, тем не менее, портят облик города, потому что Алма-Ата все равно уникальный город во многом. Я не знаю, что-то было всегда особенное в самой атмосфере, в том, как люди разговаривают, как они дружат. Алма-Ата — это нечто особенное, этот город не поддается сравнению ни с чем, ни город, ни население. А сейчас как-то эти рамки стираются, знаешь, очень много приехало людей не коренных алмаатинцев и они здесь себя хорошо чувствуют. Огромные магазины, куча ночных клубов, понятно, что все это глобально меняет облик города, потому что наша Алма-Ата она была такая совсем камерная, совсем маленькая, уютная. Не было никакой проблемы куда-то добраться пешком. Я жила на Ленина-Абая, а начала работать в Госкомитете по телевидению радиовещанию это на Мира-Абая, мне даже в голову не приходило садиться в автобус — я ходила на работу и с работы пешком и это отнимало у меня порядка 15-20 минут. Это было абсолютно в пределах нормы. Я очень жалею, что я тогда не села за руль. Нет, тогда у меня не было финансовых возможностей, допустим, но тогда можно было часами стоять на улице и насчитать десять автомобилей, которые по ней проехали, это совсем не тот трафик был. Но у меня не было ощущения, что город находится в каком-то запустении или он на грани умирания, хотя наверняка эти признаки были. Просто у меня время перестроечное как раз совпало с беременностью, с рождением ребенка и я просто тупо сидела дома, занималась пеленками, чисткой ушей, стрижкой ногтей и варкой супов для ребенка. А мой муж учился в институте, ему тоже было не до этого. То есть как-то мы существовали на своем маленьком семейном уровне.

Самые близкие люди.

Наталья Слудская: Начало 90-х мне запомнилось как период какого-то уныния. Я это связывала с тем, что я дома сидела с ребенком маленьким, потому что конец 80-х — это как раз-таки институт и это время, которое я вспоминаю с большим удовольствием. А вот после института, когда был развал Союза, когда элементарно ничего невозможно было купить, и у меня маленький ребенок, который бесконечно орал, не спал и болел. Это все было ужасно, но я это связывала с личным моментом. С тем, что у меня сложности были именно с малышом, а не с тем, что мы остались без денег или что-то еще. У нас не было работы, не было зарплаты, не было перспектив, и я тогда об этом вообще не думала. Я думала только о том, что мне надо ребенка поставить на ноги, чтобы он быстрее вырос. Когда ему исполнилось полтора года, а я как раз еще сидела с ребенком я писала сценарий для телевидения для программы какой-то женской, то есть я работала дома. Эти сценарии ко мне приезжали девчонки забирали, и как-то это оплачивалось, я уже не помню. А когда ребенку исполнилось полтора года, мне позвонила Раиса Кулатова и сказала: Слудская, хватит сидеть дома. С Раисой Кулатовой я пересекалась еще в Госкомитете по телевидению и радиовещанию. Она мне сказала: Хватит сидеть дома, сейчас открывается независимая радиостанция, давай, тебе обязательно надо туда попасть, приходи мы сейчас твой голос попробуем, начнешь новости на радио читать в прямом эфире. Я немножко ошалела, потому что на радио я работала в литературной редакции и работала когда была студенткой. У журналистов это обычное дело, то есть они в период, когда учатся, они все равно где-то работают. Я сотрудничала с газетой «Новое поколение», с «Дружными ребятами» и с «Казправдой», и с молодежной редакцией радио и с литературной редакцией радио. Опыт у меня был в создании радийных передач, но как работать в прямом эфире я не знала. Меня спасло то, что никто не знал. Мы просто по наитию говорили в этот микрофон: Здравствуйте, как у вас дела? В эфире там такой-то, сейчас мы такую-то музыку послушаем или новости или курсы валют. Это был бешеный жанр совершенно, когда мы курсы валют читали, которые предлагали обменники. Так потихонечку закрутилось, там я обрела друзей как раз-таки на радиостанции «РИК», в которой я начинала работать. Мы все там обзавелись семьями, детьми и этой дружбе порядка 15 лет — это самые-самые мои близкие люди на земле.

«Ходить и нюхать»

Наталья Слудская: Ну, вот представь себе, я здесь родилась и выросла. Все свои самые первые шишки я набила здесь, все мои победы связаны с этим городом и все самые главные события жизни они здесь происходили. Поэтому конечно я раньше здесь знала каждый уголок, и каждый камень до того как Алма-Ату не перестроили. Я люблю этот город, мне легко в нем дышится, не смотря на то, что он полностью загазованный и жить здесь становится с каждым днем все менее удобно. Я не знаю, смогла ли я жить где-нибудь еще, у меня большие сомнения я на этот счет. Потому что где бы я ни была, я все равно хочу сюда вернуться. Я не знаю в чем собственно секрет обаяния, возможно, он просто внутри меня или в тех людях, о которых я только что говорила, которые со мной довольно серьезный участок жизни разделили. Ну, бог его знает. Здесь бывает по-настоящему красиво. И я очень люблю, чем пахнет этот город. Так как пахнет здесь осень или весна — это ни с чем несравнимое удовольствие все это ходить и нюхать. Я очень люблю степь саму по себе, поскольку нижняя часть Алма-Аты окружена степью, мне кажется, именно степь дарит такую атмосферу, когда она цветет в июле или когда горы цветут на джайляу. Это же вообще офигительно как там красиво и как там пахнет. У меня здесь бабушка, у меня здесь и мама, и отец, сестра, племянница. Я вросла в этот город всеми корнями, ветвями, чем только можно, и я его действительно люблю и хочу сюда возвращаться. Если его, конечно, будут и дальше перестраивать такими темпами от него ничего не останется, то тогда все эти восторги они сойдут на нет. И может быть, мне придется искать новое место для жизни — пока не знаю. Плюс у меня сейчас здесь большой проект это журнал «Uniqum» и мы делаем его вместе с Андреем Съединым, которому 20 лет и это совсем другое поколение, чем, скажем, я. Но я вижу, что он точно так же любит этот город, точно так же готов отдать всего себя ему. И журнал, который мы делаем вместе, он как раз-таки посвящен уникальности города, уникальности людей, которые тут живут. В принципе все как раз и завязалось в тот самый важный узел. Мы получили площадку, благодаря которой мы можем разговаривать с людьми, которые нами горячо любимы, которые нам понятны. Более того, разговаривать на понятном обеим сторонам языке, понимаешь, это огромный кайф. Допустим если я уеду, поселюсь на берегу моря какого-нибудь, как все мечтают и я конечно в том числе. И у меня не будет этого ощущения, понимаешь, что я возвращаю городу ту любовь, которую он мне дарил все эти годы.

В принципе у каждой творческой личности свои источники вдохновения. Если мне нужно что-то сделать и сделать срочно по творческой части, я сижу у себя на балконе. Серьезно, я обожаю этот вид с балкона со своего, этот ветер который с гор несется и мне там очень хорошо. Есть любимые книги, например, которые я могу открывать и буквально одной страницы достаточно для того, чтобы войти в это состояние когда тебе хорошо, когда ты не успеваешь за собственными пальцами, когда они начинают печатать быстрее, чем ты думаешь. Я очень люблю бабушкин сад, не смотря на то, что он сильно обветшал и потерял всяческий вид внешний, внутреннее содержание и вообще все на свете. Но каждый раз когда я туда прихожу у меня все равно всплывают какие-то картины из детства и что-то в этот момент там внутри тебя шевелится. У меня была одна весна, два года назад. Это какой был год? 2006-ой. Я работала в «Cosmopolitan» тогда офис журнала находится на Советской и Сейфулина, а я живу возле гостиницы «Казахстан». Я ходила пешком, это была акция «Вспомнить все». То есть я назад возвращалась на такси, потому что уже был вечер, и это было не так интересно, а утром из дома я шла через весь город пешком, как раз-таки через те места, которые питали меня в юности. Это улица Тулебаева, где мы тоже проводили львиную долю времени и Чоканка и фонтан «Зодиак». То есть через фонтан «Зодиак», через Чоканку по Тулебаева вниз, потом по Кирова через Старую площадь и сквер выше Старой площади — это были все места, которые мы обнюхали, облазили и буквально каждый листик там поцеловали. Это как раз был месяц май, мне полностью снесло крышу, потому что я ходила и нюхала, как пахнет этот май, как пахнет этот город. И мне было ужасно хорошо. Возможно, я в этом черпала вдохновение. Может, какой-то переходный был период в моей жизни, но почему-то именно тогда я посвятила целый месяц тому, что блуждала по городу как поврежденная, понимаешь. Причем у меня машина под рукой, я ее оставляла и ходила пешком. Это вот видимо я вспоминала ту Алма-Ату старую.

КОРР: А для своих детей ты видишь будущее в этом городе?

Наталья Слудская: Ты знаешь, это вопрос сложный. Иногда мне кажется, что да, потому что в принципе страна довольно интенсивными темпами развивается, и стало очень много свободы и очень много возможности себя как-то проявить. То есть трудолюбивый, толковый человек он выжить сможет в этой стране при этих условиях. Но я не обладаю даром прогнозирования, тем более экономического прогнозирования, может быть, здесь есть какие-то подводные камни и допустим ситуация так сложится, что нам придется покинуть эту страну. Если честно, мне бы не хотелось об этом думать. С другой стороны все равно глобализация она наступает нам на горло, стираются границы, практически нет никаких барьеров для общения, дети уезжают учиться куда-то. Скажем моему сыну 16 лет сейчас и он уже всерьез, он даже не обсуждает финансовые моменты, ничего не спрашивает, сможем ли мы себе позволить не сможем для него это не вопрос, это стало практически нормой — он выбирает, где он будет учиться. То ли он поедет в Англию, а может быть он поедет в Чехию, а может он еще куда-то поедет учиться. И если он поедет куда-то за границу, если он там освоит язык, освоит профессию, получит предложение остаться там работать и выберет для себя именно этот путь, конечно, я не смогу даже с помощью этого интервью, перебросив ему ссылку в Интернете, я не смогу его остановить. Я не смогу ему сказать: Ты что сынок, здесь твоя родина, здесь ты родился, и ты обязан жить здесь. Сейчас мы так уже на эти вещи не смотрим, стало просто покидать места, где ты родился и выбирать новые. Человек меньше привязан к месту, меньше привязан к языку, меньше привязан к традициям. И опять же это 50 на 50 — это как хорошо, так и плохо, как плохо, так и хорошо. Невозможно же остановить прогресс и невозможно вкрапляться в него какими-то своими эмоциями, сожалениями, еще чем-то — так идет наша история. Мы только вынуждены с этим смириться и, не смотря ни на что как-то все равно свою жизнь благоустроить, сделать ее лучше, как-то культивировать окружающую действительность по мере сил, таланта и возможностей. А в каком месте, в какой точке земли это будет происходить, это уже сами будут дети выбирать. Точно так же они будут выбирать себе жен, религию, профессию и место для жизни. Но я знаю, что все алмаатинцы, которые уехали отсюда, девушки, которые вышли замуж, парни, которые получили работу где-то за рубежом, они все равно постоянно сюда приезжают. Причем приезжают часто и приезжают на длительные периоды, привозят своих мужей, которые никогда слыхом не слыхивали, что есть Алма-Ата и с чем ее едят. Скажем, моя подружка Женька из Питера она сама не росла в Алма-Ате, каких-то буквально 7-8 лет, потом ее родители увезли в Питер, то есть, она полностью целиком и полностью питерский продукт и она тем не менее сюда зачем-то приезжает и уже не первый раз. Этой зимой она привезла сюда своего мужа, который москвич, причем от ногтей до корней волос он просто был в шоке, что его заставляют приехать в эту Алма-Ату. Зачем ему собственно это нужно? Но он приехал и, уезжая, он признался, что он в полном восторге, что он никогда не встречал ничего, что могло бы к этому пласту хоть как-то приблизиться. Он говорит, что здесь все совершенно интересно и дома, и улицы и все то, о чем мы в начале говорили. То есть все элементы из которых состоит наше общение они какие-то особенные. Мы с сестрой выводили теорию, почему мы такие здесь в Алма-Ате. У нас есть какая-то расслабленность, у нас есть отсутствие страха перед жизнью, понимаешь, а это не каждый город дает такое человеку, далеко не каждый. У нас есть как признаки мегаполиса, так и налет провинциальности и вот этот симбиоз он достаточно уникален сам по себе. Плюс еще смешение культур, огромного смешения культур – поляки, немцы, корейцы и казахи, и русские и кого тут только нет, и большая диаспора армянская. С самого первого момента, когда ты сделал шаг по асфальту этого города, стало понятно, что делить нечего и не с кем. Кстати, эта питерская Женька она очень удивлялась. Она когда первый раз приезжала и мы ей говорим: пойдем в бассейн, в центральный плавательный бассейн просто день проведем, поплаваем. Она такая: Ну, хорошо, пойдем. Мы говорим: Ой, давай с начала кофе попьем в «Бисквите», например. Она: Подождите, мы же собрались в бассейн? Мы: Да, нет, нормально, сейчас кофе попьем и поедем в бассейн. Потом кто-то из нас вспоминает, что мы же договаривались и у нас встреча нам надо по делам поговорить, ну, это быстренько минут сорок. Решаем, пусть он к нам в кафе приезжает человек, с которым надо поговорить. И ты понимаешь, как-то так получилось, что мы пьем кофе, тут же приезжает кто-то, у нас короткий деловой разговор, он уезжает, мы едем в бассейн, а потом мы едем куда-то ужинать. Причем не просто куда-то а, например, на Кок-Тюбе и она говорит: Да вы обнаглели, так никто не живет в наше время, в Питере, чтобы пропить с подружкой кофе ты договариваешься за две надели, за две. А вы просыпаетесь утром с желанием пойти в бассейн и это само по себе глобально, что ты собрался, наконец, пойти в бассейн, и в это же время у вас что-то происходит, когда вы попиваете кофе с деловыми переговорами и плюс я еще успеваю какую-то статью, поймав ее на лэптопе быстренько подправить и какой-то сюжет быстро горящий отправить в журнал, понимаешь. Она говорит: А не офигели ли вы так жить? Вы знаете, как сложно живут в других местах, а вы тут, мол, роскошествуете. Это вот типичный алма-атинский признак — что-то восточное, неторопливое, расслабленное смешивается с требованиями сегодняшнего дня и как-то все так удачно переплетено для тебя для самого.

Тася РЕЙВ