Олимпийский Мишка.

КОРР: Вероника, давайте начнем с 80-го года. Что Вы помните об этом времени?

Вероника Насальская: С 80-го года. В 80 году мне исполнилось 3 года, и я ярче всего помню Олимпиаду и какие-то вещи связанные с этим. У меня был такой платочек красный с белым, такой небольшой хлопчатобумажный, он до сих пор жив, где-то дома лежит, и на нем был мишка олимпийский. Он был куплен в 80-м году, как раз к Олимпиаде. И когда у меня болели уши, мне все время в них что-то закапывали и этим платочком подвязывали. Я помню, этого мишку. Я помню хорошо трансляции Олимпиады. Я помню, как мишка улетал и все плакали. Это как-то сохранилось. Очень эмоционально сильное ощущение в душе.  Я помню кинотеатр в начале 81 года, зима 81 года, когда я опять же с этим платочком с мишкой олимпийским сижу в кинотеатре, и у меня болит горло. Я так закрываюсь платочком и смотрю фильм с Пьером Решаром.

Какой-то французский фильм с Пьером Ришаром, не помню точно, «Укол зонтиком» или что-то такое. И смотрю французский фильм и видимо за счет того, что у меня на шее этот платок с олимпийским мишкой я думаю, что это тоже имеет отношение к Олимпиаде. Потом достаточно долгое время я воспринимала Пьера Ришара, как часть Олимпиады-80. Очень странные детские воспоминания, они всегда спутаны очень.

От Брежнева до Горбачева.

КОРР: А, допустим, чуть позже, где-то ближе к середине 80-х, уже, наверное, школа была, и более яркие воспоминания. Пионеркой вы, наверное, были. Какие-то интересные истории запомнились, может быть, связанные с какими-то праздниками нашими, может быть, с тем, что происходило в Алма-Ате? 

Вероника Насальская: Меня принимали в пионеры в одной из военных частей города Алма-Аты. Я помню, было очень холодно, это была осень, и мы долго стояли в этой военной части. Вокруг были настоящие солдаты, настоящие военные и нам повязали галстуки. Потом мы пошли в кинотеатр «Казахстан», который на Сейфуллина-Советской. Мы смотрели какой-то фильм про Алию Молдагулову. Я помню, все время было очень холодно, и мы очень гордились, что наконец-то стали пионерами. Нас принимали не всех сразу. Тех, кто учился хорошо — принимали осенью, тех, кто учился хорошо, но не очень — принимали в день рождения Владимира Ильича Ленина, в День Пионерии — 22 апреля. А тех, кто совсем нехорошо учился, — 9 мая принимали. Но поскольку я училась хорошо, я была среди тех, кого принимали осенью. Наверное, 7 ноября было, какой-то праздник. Было холодно, и я очень волновалась. Мне казалось, что галстук большой-большой, длинный-длинный, потом он оказался вообще небольшим.

Потом какие-то части воспоминаний мы вносили в наш спектакль «Назад в СССР» — «Back in USSR». Очень много сцен в нем посвящено пионерской теме. Есть даже сцена принятия в пионеры пионерки Ивановой, которая все время забывает текст клятвы и говорит совсем другое. Но тот день я помню очень хорошо, мы были с цветами. Потом кинотеатр, Алия Молдагулова, помню, как она стреляла, как ее убили, и мы плакали все, плакали, плакали. А в октябрята принимали, не помню как, видимо как-то еще бессознательно все это было. Но я очень хорошо помню линейку, когда мы стояли, это был 86-й год, по-моему, если я не ошибаюсь, был съезд и выступал Горбачев, какой это был 24 или 26 съезд партии, когда принималось решение о том, что коммунистическая партия больше не руководит всем государством. Говорили, что какие-то реформы и изменения будут вноситься в политику государства, это тот самый последний съезд КПСС. И я помню, что мы стояли, я училась в 16 школе, мы стояли  в фойе на первом этаже. Это первый или второй класс, по-моему, первый. И мы очень долго стояли как-то, я еще была не пионеркой, мы стояли, болели ноги, болело все тело, но мы стояли, стояли. Было очень тупо, что вместо какого-то объекта внимания стоял телевизор. Вот так буквой «П» стояли пионеры, вот так стоял телевизор, и мы смотрели на телевизор вот так — стоя все в шеренге. И у меня болела шея очень сильно, потому что все время нужно было, час, может быть, мы вот так смотрели, что Горбачев говорил: «Вот с этих пор будут происходить такие изменения…», я не помню всех этих формулировок. Мы стояли, и было ощущение причастности к чему-то очень страшному, важному.

Помню, как хоронили Брежнева. Было очень страшно, я помню, минуту молчания и вся страна, весь Советский Союз весь город в какой-то тишине и по телевизору показывают, как его несут. Помню, как играет все время по телевизионным каналам только грустная музыка. И потом какой-то момент, этот эпизод, когда обрываются вот эти ленты, которые держат гроб, они обрываются и гроб сползает. Все потом обсуждали это, говорили, что плохая примета, что следующий генсек тоже быстро умрет, потому что это такая плохая примета. Я помню, это ощущение: «А что же дальше?». Потому что я родилась в 77-ом, и фактически Брежнев был для меня долгое время каким-то бессменным лидером. Я не помнила Хрущева, только разговоры о том, как он стучал башмаками и кричал, что всем покажет кузькину мать. А вот Брежнев все время был, и он был, был, но, конечно же, он не был как Сталин каким-то уж совсем отцом народа, но, тем не менее, ощущение было. И вдруг он раз и умирает. И я плакала, сидела, боялась я не знала что будет дальше. Мне казалось что, наверное, детству пришел конец, что-то такое страшное мне в тот момент казалось. И все время вот эти похороны и страшный голос по телевизору. Все это показывают все телевизионные каналы, радио станции, трансляция из Москвы, интервидение, что-то такое очень страшное. Помню это тоже.

Алма-Ата детства

КОРР: А какие-то в то время, в середине, скажем, 80-х, любимые места у вас в Алма-Ате были?

Вероника Насальская: Во-первых, я очень сильно любила парк Горького, очень сильно. Я и сейчас его очень сильно люблю. У меня до сих пор какое-то ощущение такое, что все, что связано со счастьем в жизни, с какой-то радостью, с праздником души — для меня это все ассоциируется с летом и с аттракционами парка Горького. С какими-нибудь цепочными каруселями, которые кружатся. С «Ромашкой» или даже «Сюрпризом», от которого тошнит, но так здорово тошнит, круто тошнит после «Сюрприза». Или, как они называются, «Веселые горки». Я люблю «Американские горки», но я значительно больше люблю «Веселые горки». Мой сын говорит: «Мама, это не круто, это не быстро, это не высоко». А я ему говорю: «Но я люблю это, я на этом выросла». Я очень любила парк Горького. Я очень любила вот это озеро, которое сейчас, к сожалению, целиком уже не существует. Половина его относится к аквапарку, который я тоже люблю, но это уже нынешние буржуазные наши развлечения. А я любила это озеро и лодки. И когда приходило лето мы с семьей, с папой шли туда, и это было особой радостью, не знаю, оставить часы папы в залог и взять лодку на два часа и плавать по этому озеру. Я сама маленькая училась грести, и папа греб.

И однажды мы плыли по этому озеру, и там был мост, этот мост был почему-то перегорожен. То есть один большой мост не перегорожен, а другой мост поближе к ресторану был закрыт вот этими железными прутьями, уходящими в воду. И во что бы то ни стало, мы решили проплыть через эти прутья, и мы там застряли. Мы где-то час потом лавировали, лавировали, пытались и потом все-таки выплыли и поплыли обратно. В общем, какие-то безумные подвиги мы совершали в этом парке Горького. Ели мороженое. Я любила очень сильно «Пломбир». Квадратное такое мороженое тут вафелька и здесь вафелька. Я меньше любила в стаканчиках, я меньше любила крем-брюле. Я любила «Пломбир» и, по-моему, 22 копейки он стоил, что-то такое. Я помню, что такси от дома до маминой работы стоило 1 рубль. Это называлось «поехать на моторе», когда опаздываешь на работу. «Я еду сегодня на работу на моторе» — так говорила мама, и стоило это 1 рубль. Я это помню.

Ну что еще? В парке Горького у меня был случай, когда я была маленькая. Мне было года полтора, и я пошла с бабушкой, но не с родной бабушкой, а с другой бабушкой, которая жила по соседству, совсем старенькая баба Зоя с клюкой такая. Такая совсем медленная, старенькая бабушка, которая иногда гуляла со мной, и у нее не было своих внуков, просто была соседка и очень меня любила и помогала. Вот она сама со мной пошла в парк Горького и, естественно, за мной недосмотрела. В той части детской, которая нынче называется «Ак Бота» был детский бассейн. Я помню, что я в очень коротком платьице, да, наверное, года полтора мне было, по-моему, даже еще не два. Я вот так смотрю на солнышко, на мальчиков, которые там играют, взрослые, лет по пять мальчики. Я такая полуторалетняя иду, иду и все. Дальше просто я в тишине. Молча так возникаю из воды, снова погружаюсь, потом я возникаю из воды и вижу, как баба Зоя  клюкой машет и что-то кричит. Потом мальчики прыгают в воду и меня достают и следующий кадр такой, у меня как монтаж, я уже голенькая в трусиках, а  может быть без них и баба Зоя держит мое платье на клюке, размахивает им и сушит. Сушит, и я бегаю, как «глаз» камеры, не помню себя, помню вот так.

Помню еще, мне было два с лишним, два с половиной года, это получается осень. Нет, два, это не два с половиной, это два. Лето 79 года. Мои родители, после того как я родилась, поехали куда-то без меня отдохнуть, оставив меня с бабушкой и дедушкой. Они уехали на Кавказ куда-то к родственникам, в Пятигорск на минеральные воды, а я осталась на даче с дедушкой и бабушкой.  Я съела что-то очень страшное и у меня началась дизентерия. Ночью с температурой 41 градус  меня привезли в город и меня возили по больницам и, наконец, привезли в детскую инфекционную больницу, которая, если я не ошибаюсь, где-то в микрорайонах находится. По-моему на Правды — Абая, в этом районе. Я, к сожалению, не помню точный адрес. Короче детская инфекционная больница. Меня привезли туда с судорогами, я уже почти умирала. Там в этой больнице мне сделали капельницу и в течение 2-3 суток меня, в общем, выжили, меня выжили, в смысле, я осталась жива. Бабушка с дедушкой чуть было не сошли с ума от страха. Это был огромный шок, потому что дача далеко, дача 45 км от Алма-Аты и меня ночью везли. Тогда машин было мало, тогда машины были не у всех, и это было сложно. В итоге я помню как в этой больнице первой детской инфекционной больнице, по-моему, она была первая, между кроватями мы натягивали ниточки, а на ниточки были надеты фантики, то есть, через фантики продеты  нитки и мы играли в магазин. Это были счеты, мы вот так считали. И я просыпалась ночью, потом долго после больницы, я боялась уколов, нам еще делали уколы. И вот это все было без родителей, это все было очень страшно.

Потом я помню кадр из окна нашего дома на Космонавтов — Гоголя, старый дом 50-х годов постройки. Я смотрю с третьего этажа и сзади голос бабушки: «Смотри Вероника, мама с папой». И они тащат чемоданы, идут по двору. А я только что выписана из больницы, смотрю на них и я не понимаю, кто эти люди, я их немножко подзабыла. Помню, как меня везли из больницы на троллейбусе. Я помню, что я сидела на сиденье, в троллейбусах есть сиденье, которое с левой стороны впереди у кабины, высокое такое сиденье, потому что на колесе ты сидишь, очень высоко. Я помню, как я еду из больницы, смотрю в окно, и мне кажется все таким каким-то страшным, странным и в то же время какие-то хорошие ощущения, потому что все закончилось. Чуть не умерла в два года.

Начало театрального существования.

КОРР: А допустим, окончание школы, выпускной еще какие-то такие ключевые моменты в жизни каждого, Вы уже тогда знали, кем будете?

Вероника Насальская: Я с 15 лет пошла в театральную студию при ТЮЗе. Я училась сначала в 16-ой школе до 7 класса,  потом я училась в 36-ой школе, которая находится возле «Целинного».  Сейчас там, по-моему, какие-то изменения, кажется, сейчас это специальная гимназия. Тогда это была просто общеобразовательная школа 36-ая возле Никольской церкви, возле «Целинного». Иногда мы сбегали с уроков, бежали в церковь смотрели, что там происходит. Иногда шли в кино, сбегали с уроков.  И я с 15 лет, то есть фактически я училась в 9 классе, я уже ходила в театральную студию. А после 10 класса я ушла из школы. 11 класс я уже не училась. Вместо 11 класса я училась на первом курсе театрального училища. В Алма-Ате есть такое училище, которое называется «Эстрадно-цирковой колледж» и в нем был актерский курс. На Кирова — Красина, я училась. То есть 11 класса у меня уже не было. Выпускной. Я пришла к ребятам к моим одноклассникам, но это был не мой выпускной, я в тот момент была студенткой актерского отделения, я была актриса. И это началось с 15 лет у меня. К нам в школу пришла педагог театральной школы, она сама была актрисой ТЮЗа, детского театра, и она пришла и сказала, что набираются старшие школьники на кастинг в театральную студию. А до этого я окончила художественную школу, которая была на 8 Марта — Гоголя. Я окончила, у меня оставался год или два до поступления в институт по художественной специальности, и я решила скоротать вот так время, и меня засосало театральное болото. Говорят, что театр засасывает — и это произошло.

Потом я ходила в студию год или полтора. Год, на самом деле год. И уже сразу в первый год мы вышли  на сцену ТЮЗа со спектаклем «Кошкин дом». Мы были еще не студентами, но студийцами. Я  была школьницей, я училась в 9 классе, и это круто изменило жизнь. Я помню с 10 класса, с 15 лет у меня уже фактически началась другая жизнь. Детство закончилось и началось театральное мое существование. Это абсолютно другая атмосфера. С 15 лет я  уже ничего не помню в отрыве от театра. Я не помню даже улиц города. Я помню, что первые годы, когда я ходила в студию, потом в училище, я не видела вокруг себя ничего. Мне казалось, что я думаю только о театре. Не смотрела даже на улице вокруг себя, это было очень странное время, когда я абсолютно сходила с ума  по театру. И я утром в 10 классе выходила из дома и вместо того чтобы садиться на трамвай и ехать в школу, я садилась на трамвай в другую сторону и ехала в ТЮЗ. Потом я могла часами ездить по городу, проезжая мимо каких-то домов, где живут мои любимые артисты, или я не знаю, просто катаясь по городу. Я попускала школу,  это было странное время. В какой-то момент ко мне подошла мама и сказала: «Ты знаешь, я сегодня разговаривала по телефону с завучем твоей школы, она прочла мне журнал и все «н/б», тебя не было. Где ты бываешь? Почему ты не ходишь в школу?». Я думаю, мама очень сильно испугалась, потому что я была подростком, и она не понимала, что думать. Я сказала честно: «Я убегаю из школы на спектакли, я смотрю спектакли. Я бываю в театре, просто смотрю все спектакли утренние и вечерние или катаюсь по городу». У нее от сердца отлегло, и она сказала: «Я прошу тебя, если ты собираешься серьезно заниматься этим, закончи как минимум 10-й класс. Я прошу тебя ходи в школу». Я как-то постаралась ее совету просьбе последовать, но, тем не менее, я помню, что, начиная с этого времени, у меня все было связано с театром. ТЮЗ, старый ТЮЗ казахский, ТЮЗ русский, тогда они были вместе на Аблайхана — Пастера. Потом уже русский ТЮЗ переехал. Тогда все так началось.

КОРР: А у кого Вы актерскому мастерству учились?

Вероника Насальская: Мастером нашего курса был Борис Николаевич Преображенский, ученик Товстоногова, который закончил ЛГИТМиК в Петербурге, в Ленинграде тогда. Сейчас Борис Николаевич снова живет в Ленинграде, в Петербурге он уехал из Алма-Аты какое-то количество лет назад. Он был художественным руководителем ТЮЗа в течение 15-16 лет, и он был руководителем нашего курса. Я была его ученицей, потом долгое время работала в ТЮЗе, то есть фактически 10 лет я была в ТЮЗе у Преображенского, как студентка, а потом как актриса. В 24 года, нет, в 25 лет я ушла из ТЮЗа и мы стали делать свой театр «АРТиШОК». То есть Борис Николаевич был моим первым учителем. Так же много замечательных людей меня учили здесь в Алма-Ате и педагогов и актеров ТЮЗа, а так же приезжих педагогов.

Потом в какой-то момент  в нашей жизни настал такой период, когда мы стали учиться очень много и очень серьезно на разных европейских мастер-классах. У российских педагогов, у европейских педагогов по разным методологиям. Это были мастер-классы со швейцарскими педагогами, с российскими педагогами, по системе Анатолия Васильева, по системе комедии дель арте. Это было сознательно, это был большой актерский опыт в профессиональном театре. И после этого были сознательные какие-то приобретения профессии и в принципе, потом уже во время работы в ТЮЗе было заочное отделение по режиссуре в нашей Академии имени Жургенова. Потом европейские мастер-классы, которые уже сложили группу театра профессионально и меня в том числе, после которых начался «АРТиШОК». Началось какое-то взрослое делание театра.

КОРР: Давайте сейчас немножко вернемся к Вашим первым шагам в профессии. Наверняка было много забавных историй, потому что это такой необычный мир. Наверняка на репетициях было что-то такое, если можно так сказать, прикольное…

Вероника Насальская: Да, было такого очень много, когда мы только пришли в театр. Когда человек только попадает в театр, поступает ли он учиться куда-то или каким-то другим образом оказывается в театре, первое время молодому актеру, начинающему актеру-студенту кажется, что чему его еще могут учить. Это так всегда. Рассказывают очень много баек о том, что на первом курсе ты — народный артист, на втором курсе — ты заслуженный, на третьем курсе — ты просто артист, на 4 ты понимаешь, что ничего не умеешь. Так вот, когда мы пришли в студию мы еще студентами не были, мы были просто ребятами из школ города Алма-Аты. Мы только-только начинали какие-то первые шаги делать в театре на сцене. И сразу же на нас обрушилось такое счастье, мы стали играть спектакль, репетировать и играть спектакль «Кошкин дом». И вот в этом спектакле мне досталась роль кошки, потому что я умела играть на гитаре. Я пела песни, играла на гитаре, сочиняла какие-то песни и поэтому режиссер этого спектакля Бойченко и Борис Николаевич Преображенский руководитель театра, сказали: «О, у нас будет кошка, которая поет под гитару». И я была очень польщена. Я ничего не умела, я еле-еле разговаривала, сейчас я говорю это с точки зрения актерской. Еле-еле что-то могла сделать. Но я думаю, что я была очень наглая в хорошем смысле, в актерском смысле наглая, поэтому я лихо бросилась во всю эту историю и на спектакле я все время ходила с гитарой и  распевала.

И вот однажды у меня заболело горло, а я ничего не сказав режиссеру спектакля народному артисту Казахстана Гаврилу Бойченко, решила, что я не буду этот момент пропевать, я буду его просто проговаривать. И вместо обычного пения, я отложила гитару и проговорила это текстом. После спектакля меня ждал очень серьезный нагоняй. У меня спросили: «Почему ты не пела?», я ответила: «Ну, потому что вот болит горло». И режиссер сказал: «Запомни, в театре никогда ничего не делается без ведома режиссера. Если ты хотела что-то изменить в своем рисунке, то ты должна была спросить об этом меня, и я бы тебе не разрешил!» — сказал он. С тех пор я поняла, что в театре режиссура и замысел, изначальный замысел очень важен.

Вообще был такой очень странный случай. Спектакль был наполнен трюками и в какой-то момент мой персонаж — кошка заскакивала на скамеечку, а другие персонажи — два моих однокурсника прыгали через эту скамейку, делали кувырок и потом ловили меня. И я с каким-то возгласом: «ААА» падала им на руки. Сзади скамейки лежал мат обычный, гимнастический мат, который был призван облегчать кувырки и прыжки через эту скамейку. И вот на каком-то спектакле, мы играли по два спектакля в день — в 10, например, и в 12. На втором спектакле почему-то всем снесло крышу и мои друзья, играющие роль скоморохов в этот момент прыгают через скамейку и одновременно оба забывают меня ловить. У них у обоих отрезает память, и они просто прыгают и все. И я, распахивая руки, падаю. Но есть такой очень хороший прием в сценическом движении, мы уже тогда изучали сценическое движение, сразу же в студии нас учили многим предметам, когда ты падаешь ты должен падать ровно. Если ты не сомневаешься ни на секунду, если ты падаешь ровно, то это падение ничего плохого тебе не принесет. Но если ты хоть на секунду засомневаешься, испугаешься и загнешь тело вот таким образом, то ты сразу можешь отбить позвоночник и причинить себе большой вред. Но благодаря тому, что я абсолютно доверяла моим партнерам по площадке я ни на секунду не усомнившись, думала, что меня сейчас поймают, вот сейчас, вот у самого у самого пола и я абсолютно спокойно столбиком вот так упала на мат. Со мной ничего не произошло. У меня ни одна косточка не повредилась. Абсолютно было правильное падение. С тех пор я поняла, что очень важно в театре доверять своим партнерам и когда ты доверяешь, с тобой ничего плохого произойти не может. Вот такие всякие казусы были.

Театр «АРТиШОК»

КОРР: Почему Вы все-таки решили, уже позже, в своем спектакле затронуть тему СССР? 

Вероника Насальская: Когда в 2001 году мы собрались, то есть собрались мы несколько раньше, но в 2001 году мы официально сказали, что театр «АРТиШОК» начинается и это дата нашего создания. Мы объединились, для того чтобы делать какие-то вещи особенные, какие-то интересные, какие-то имеющие отношение только к нам и никому больше. И первый наш спектакль был сделан в жанре театра пантомимы, точнее не совсем пантомимы, но саундмимы. Пантомимы со звуком, пантомимы озвученные. То есть, если я беру ложку и размешиваю сахар в чае, то я, может быть, буду говорить «Буль-буль-буль», да, например. Если я подметаю пол — я буду говорить: «ших-ших-ших», если я открою дверь, то я сыграю это как «и-и-и». То есть это пантомима озвученная, такой современный жанр пантомимы.

Первый наш спектакль был по этому методу, потому что мы очень увлекались европейским театром в то время. И когда мы создали этот спектакль «ZIP-ZAP…и ни слова о метле» – это был очень интересный спектакль, с которым мы победили на многих международных фестивалях в России. Потом мы привезли этот спектакль в Европу, в Прагу. И в Праге нам сказали: «Ребята ваш спектакль великолепен. Но он такой же, как у ребят из Чехии или из Британии или из Австрии. Ваш спектакль прекрасный, но он такой же, как спектакли многих других хороших театров во всем мире. Но вы театр из Казахстана. Что  такого особенного, что такого специального вы можете показать в мире? Вы же театр из Казахстана, правда?». И тогда мы поняли, чтобы быть успешными на международном, на мировом театральном рынке недостаточно делать просто хороший спектакль. Это должны быть спектакли, которые имеют отношение к чему-то такому, что именно ты понимаешь, что именно ты знаешь. Какая-то особенная, какая-то специальная театральная продукция. И тогда мы стали думать о том, что бы нам хотелось сделать, о темах, что нам были близки. Конечно же, первое, что пришло нам в голову — это тема Советского Союза.

Долгое время у нас внутри вынашивался какой-то такой замысел спектакля по страшилкам, по детским страшилкам, которые мы рассказывали друг другу в школе или в пионерском лагере — как там едет гроб на колесиках, а там девочка, подъезжает страшный гроб на колесиках или еще какие-то такие штучки из пионерского прошлого. Мы хотели сделать спектакль по страшилкам, но так же мы обдумывали, как же сделать какой-то спектакль о Советском Союзе. И в какой-то момент эти две темы пресеклись и мы поняли, что тема детского фольклора, детства и тема Советского Союза, они пересекаются. Тогда мы стали придумывать этот наш спектакль «Назад в СССР» — «Back in USSR». Это история о трех девочках, история о немецкой журналистке, которая приезжает в постсоветское пространство, чтобы монтировать фильм о Советском Союзе. Она осматривает старые архивные записи и смотрит видео о трех советских девочках. Это история трех советских девочек в разные периоды их жизни. Когда они совсем маленькие в детском саду сидят на горшке и кричат: «Пусть всегда будет солнце». Или когда они немножечко старше и их принимают в пионеры. Или когда они уже более взрослые и на дискотеке они танцуют под какие-то диско мелодии. И когда в конце спектакля рвется карта Советского Союза. Очень много каких-то архитипичных сцен, которые были нам памятны, которые мы видели со стороны, они вошли в этот спектакль. Этот спектакль не был автобиографичным, то есть буквально, кого мы играем в этом спектакле это ни я, ни Лена Тайматова, ни Лена Набокова, ни Галина Пьянова. Но это какие-то образы, виденные нами в детстве, которые мы помним.

Когда мы играем сейчас этот спектакль во всех странах мира, во всех бывших советских республиках нам говорят: «Да, у нас в классе была такая же девочка, такая же Иванова, такая же дурацкая, какая-та нелепая. У нас была такая же сдавала Петрова, которая вот так же была правильная и вот себя вела. У нас была такая же крутая Васильева, у которой был всегда самый красивый фартук гипюровый. Вот такие какие-то дорогие вещи,   которых нельзя было достать, потому что у нее папа кто-то. Поэтому она вот такая была самая первая девочка в классе». Все вот эти архитипичные истории вошли в этот спектакль, потому что мы очень хорошо помнили это все. Когда мы сделали этот спектакль, первый фестиваль, куда мы с ним поехали, это была Румыния, Сибиу. И нам сказали, что в Сибиу зрители пришли на спектакль с тухлыми яйцами, потому что тема Советского Союза во многих странах постсоветского коммунистического лагеря очень остро воспринимается. И вот румыны пришли с гнилыми яблоками, с гнилыми яйцами. Это не идиома, они действительно принесли с собой что-то, чем они хотели швыряться в нас. Но потом  во время спектакля их настроение настолько переломилось, что они подходили, они выскакивали на сцену, дарили нам цветы, целовали нас. Потому что все то, что имеет отношение к детству, к переживаниям детей сидящих на горшке и поющих песни, танцующих, плачущих, разбивающих нечаянно бюст Ленина и вытаскивающих другой, потому что бюстов много, плачущих у знамени или что-то еще такое — это тема, которая очень остра для всех. И в Лондоне и в Швейцарии это понимают, хотя они не понимают что такое Советский Союз.

И нам очень много говорили, что благодаря этому спектаклю мы узнали о том, что, оказывается, в Советском Союзе тоже жили люди, дети, которые воспринимали так же как мы, например, будучи в Западной Германии или например живя в Австрии или Швейцарии. Как-то так случилось, что благодаря этой советской теме мы сделали спектакль, который попадает во многие поколения многих людей. И, по-моему, года два назад мы были на очень престижном фестивале в Москве «Новый европейский театр» («NET») — называется этот фестиваль. Его делают Марина Давыдова и Роман Должанский. Они одни из самых крутых московских театроведов и критиков, которые фактически формируют мнение обо всех театральных продукциях российских и не только. Эти люди делают форматный фестиваль «Новый европейский театр», название говорит само за себя. Они привозят только самые разбрэндованные группы из Европы, некоторые российские театры там представлены. В тот год, когда мы выступали там помимо европейских брэндов «Таль Хаймера», Эмилии Голоти, Лессинга, были представлены Гришковец с премьерой «по По», Кирилл Серебрянников в «Современнике» и его спектакль «Голая пионерка», то есть, только самые лучшие российские группы, самые крутые просто и безумно распиаренные европейские режиссеры, европейские спектакли. Вот на этот фестиваль они первый раз в жизни пригласили команду из Центральной Азии.

Мы познакомились с ними в Финляндии на фестивале в Тампере, они увидели нас и пригласили к себе на фестиваль. Тогда мы были абсолютно не в формате географически, потому что Казахстан это Центральная Азия, а фестиваль называется «Новый европейский театр» и тем не менее после того как мы выступили на этом фестивале и взяли самый первый престижный приз вопреки всем ожиданиям, это пророчили «Таль Хаймеру». Организаторы сказали, что мы искали новый европейский театр   в Европе, но нашли его в Казахстане в Центральной Азии. Нам было приятно очень это слышать потому что «Back in USSR» спектакль о Советском Союзе, показанный в Москве имел очень много шансов там провалиться. Потому что тема Советского Союза в Москве, в Петербурге  вообще в русских театрах, российских театрах нынче так активно представлена, кто же лучше чем Москва или Петербург покажет спектакль о Советском Союзе. Даже та же самая «Голая пионерка» с Чулпан Хаматовой в главной роли, была представлена на том же самом фестивале и мы, конечно же, побаивались. После выступления в Москве очень многие критики написали и сказали: «Мы не можем смотреть этот спектакль как профессионалы и оценивать его достоинства или недостатки. Мы  смотрим этот спектакль как люди, в нас просыпаются какие-то человеческие эмоции. Мы вспоминаем себя детьми, мы смотрим этот спектакль горячо». Для нас это было очень важным критерием оценки спектакля, потому что этот спектакль о Советском Союзе  затрагивает всех за живое, люди смотрят сердцем.   

Последняя наша гастрольная поездка, фестивальная поездка в Японию показала то же самое. Японцы, которые ничего не понимают ни про Советский Союз ни про Германию, потому что четвертый персонаж спектакля — это немецкая журналистка из восточной Германии, из социалистического лагеря, японцы не понимали ни про нас, ни про Германию ничего. Но, тем не менее, они смотрели и понимали на уровне происходящего там, на уровне эмоциональных переживаний. Все эти эмоциональные переживания напрямую были связаны с нашим детством, которое проходило в 70-е, частично в 80-е годы и оставило такой горячий эмоциональный след. Поэтому мы сделали спектакль «Back in USSR».

От Перестройки до распада союза.

КОРР: Вам же, наверное, лет 13-14 было, когда Советский Союз распался. Что вы тогда испытали? Вообще как вы это запомнили все?

Вероника Насальская: У меня было полное ощущение тогда,  оно меня не покидает и сейчас, что это был какой-то очень радикальный шаг, какой-то очень такой революционный, в не совсем хорошем смысле. Я бы не сказала, что тогда это было естественным течением событий. Мне казалось тогда, что республики могут находиться вместе, будучи самостоятельными, но как-то находиться вместе. Мне казалось, что в то время, когда Европа абсолютно занята своей интеграцией, объединением, большая и сильная, пусть находящаяся в переменах страна занята своим разрушением. Это было страшновато. Мне казалось тогда, однозначно, что это зря. Конечно, потом прошло какое-то время  и сейчас много лет мы живем как независимая страна.

Наш менталитет абсолютно отличается от менталитета людей в России, от менталитета людей в Грузии или в Армении или тем более в Прибалтике. И Казахстан имеет свой какой-то очень правильный и для меня теплый менталитет. Я это могу говорить сейчас точно, потому что я видела очень много людей во всем мире, в частности очень много людей из нашего бывшего лагеря.  Я была почти во всех республиках бывшего СССР. Мы все очень разные и, к счастью, Казахстан сейчас очень успешная страна. Но меня до сих пор не покидает чувство какой-то такой грусти что ли, какой-то ностальгии, потому что мне казалось, что все могло быть не так радикально, резко не так оперативно. Оперативное вмешательство. Тогда мне казалось, что это было оперативное вмешательство. Союз распался. Я помню годы перестройки, для меня это были смутные очень годы, потому что я не была тогда взрослым человеком. Перестройка пришлась на мое подростковое состояние.

Я помню очень странное время, когда моей стипендии хватало на то, чтобы купить желанный «Сниккерс» маме на новый год. Я помню это время, очень странное время. Все время какое-то ощущение какого-то не очень хорошего материального положения, во всяком случае, для моей семьи. Знаю, что многие люди тогда очень сильно пошли вверх и сделали себе какие-то безумные состояния в то время. Моя семья не принадлежала к числу этих людей. Поэтому перестройка была очень сложным временем. Я недавно разговаривала с человеком чуть-чуть старше меня по возрасту, на пять лет старше. Это был это человек из России из Москвы Игорь Овчинников — один из отцов российского Интернета, очень интересный человек в области Интернет-технологий, в области искусства. Он один из советников президента России в области Интернет-технологий по искусству. Создатель сайта «Театр.ру». Нынешний какой-то вот безумно продвинутый человек в области Интернета и искусства. И вот мы разговаривали с Игорем Овчинниковым и он говорил: «Ах, какая была великолепная перестройка. Ах, как хорошо нам было на баррикадах за Ельцина. Как мы были счастливы. Это было время, когда можно было сделать все. Это было время, когда мы могли свои самые смелые идеи реализовывать.

И вот эта революционно-перестроечная Москва, Россия, баррикады, Ельцин. Это счастье, поэтому сейчас мы совершенно в другом положении. Сейчас совсем по-другому». Я услышала такую острую ностальгию по времени перестройки, но я не разделила ее. Потому что, во-первых, мы другая страна, одно дело, что было в России в это время, другое дело то, что было у нас. Мое поколение, мы не имеем, может быть, я слишком громко говорю о своих ощущениях поколения, но, тем не менее, мне кажется, что для нас, для меня время перестройка не была временем счастья и реализации каких-то вещей. Было очень странное, смутное время. А сам распад Советского Союза, конечно, тогда это был удар по ощущению уверенности в завтрашнем дне. Тогда было постоянное ощущение неуверенности в завтрашнем дне. Во всяком случае, у меня, во всяком случае, субъективно казалось так.  Какой-то момент потом взрослость совпала уже со становлением страны, и было уже понятно как можно жить и что можно делать. На самом деле мне кажется это очень субъективно. В это время даже 5 лет разницы в возрасте давали совершенно диаметрально противоположные ощущения того, как и что. Нам посчастливилось, мне кажется, жить в такое время, мы застали странную, но, наверное, великую страну — Советский Союз мы успели посмотреть вот это время перестройки и сейчас мы живем совершенно в другом мире. Вот, например, наши дети. Мой сын, например не знает, что такое Советский Союз. Говорят, что нынешние дети смотрят на октябрятский значок и говорят: «Какой забавный Покемон» глядя на Ленина. Нам посчастливилось застать яркие жизненные вехи. Мне кажется, мы счастливое поколение, поколение которое застало, мы это помним это.

Тася РЕЙВ