Диплом.

Ну, я помню, правда, наверно, по двум вещам, по двум событиям 75-ый год. В 75-ом году закончил университет – «мехмат» нашего КазГУ университета,  и в этом же году, причём, 5 курс я не учился. Когда все мои однокурсники приходили 5  сентября, получали тему дипломов, я, конечно, озабоченный своими материальными делами, я в этом же году женился  первый раз,  я весь год провел в Санкт-Петербурге (тогда Ленинград назывался).  И явился к своему шефу, научному руководителю, только 30 апреля, на «мехмат» за темой диплома. Он тогда долго орал, дал реальную, достаточно сложную задачу  и  сказал: если я 10 мая в напечатанном виде не представлю  ту работу, то я буду сдавать госэкзамены.

И он поставил такую хорошую проблему – сведение интеграла Фрельд-Гольма третьего  к интегралам Вольтерра второго рода – это серьезная такая, красивая задача. И мне удалось ее за неделю сделать, эту задачу, справиться. Отпечатать было негде. Я печатал ее двумя пальцами  на машинке, сам, домашней. Переплести негде. Я ее переплел в конечном итоге коряво, но сам переплел. И 10 мая я готов был сдавать эту работу. С форзацем вместе, с двумя страничками библиографии – там,  на что я ссылался – все  вместе было 13 страничек. Вот конкретная задача математическая, её поставили – вот  решение, я её выставил. А у всех были такие объемные — 80 там, 150 листов

Я когда защищался, мой шеф был председателем комиссии. Все мне поставили оценку «отлично». Шеф встал и сказал: да, работа хорошая, но я считаю, что ему нужно поставить оценку «хорошо». Потому что он весь год не работал, заявился только 30 апреля,  и 10 мая сдал, работал 10 дней. Это единственная «четвёрка» за мой университет – вот то, что я закончил. Ну а так нормально я помню, потому что я женился, и первый мой брак был не очень удачный. Причём, я думаю, — здесь, скорее всего, случайность и ничего личностного в этом не было. Я был слишком молодой, так что просто не мог правильно оценить ситуацию, не мог оценить людей, не всегда сам поступал правильно. И то – обычная  житейская драма человека, который выходит жить со своими взглядами, которые ничего с реальной действительностью не имеют. Вот, видимо, всё.

Краткий обзор питейных заведений Алма-Аты.

Когда мне говорят слово «Алма-Ата» — вот первое впечатление: солнце! Невероятное количество солнца, цветы и фонтаны. И вот роскошное, хорошее настроение сразу. Алма-Ата такой и была. Часто мы собирались как раз вот со стороны Аблайхана (раньше был Коммунистический проспект), первый фонтан сверху, со стороны Толе би: он назывался Графским фонтаном. Мы собирались либо у того фонтана, как раз напротив, с Панфилова со стороны. Мы проводили безумное количество времени в так называемом «Бермудском треугольнике». А «Бермудским треугольником» мы называли кафе «Акку», кафе «Театралка» и ЦГ – «Центральный гастроном». Все мое поколение, наверное, провели в районе «Брода» всю свою юность, молодость. В этом «Бермудском треугольнике» все общались.

КОРР: «Бродом» этот участок

АРХИМЕД: «Бродом» назывался короткий участок от Панфилова до Коммунистического по Калинина.

КОРР: До какого года примерно он назывался «Бродом»? Когда ушло это название?

АРХИМЕД: Ну, я заканчивал школу в 70-м году. «Брод» как название, как место, «Брод» был точно еще. Видимо, он прекратил называться как «Брод», наверное, — 72, 73 год. Но когда вот я подрастал, я был молод для «Брода». На «Броду» были ребята, которые на лет 8, на 5 постарше меня. Для них это действительно родной «Брод» был. Мы так просто старались казаться взрослее там, приобщённость какая-та к «Броду» была.

КОРР: Эти 3 знаменитых кафе, которые называли «Бермудским треугольником», тогда они чем-то отличались друг от друга? Атмосфера, посетители?

АРХИМЕД: В «Театралку» можно было прийти, выпить, посидеть там, что-то еще, недорого. Самым демократичным все-таки, думаю, было «Акку». В котором стен не было, как вы помните, — летнее кафе. Такое очень красивое, достойное. Лебеди там… Оно было демократично в том случае, что мы могли пить пиво. Могли тайком с собой принести, что-нибудь еще могли пить там Кумыс. Тогда только-только единственное кафе в городе там ввело моду, значит, пить кумыс. Там золотая молодежь того времени с понтом и кайфом пила. 50 копеек кувшинчик стоил, я помню. Сидели, пили, читали газеты, разговаривали, дрались. Еще я помню вот одно случайное кафе по Коммунистическому проспекту, напротив ЦГ: оно называлось «Шолпан». Это было мое первое в жизни кафе, где я пришел с девушкой. Она и я ели яичницу. Моих 3 рублей не хватило. Когда у меня не хватало денег, я оставлял в залог часы. Уходил и просил у папы деньги, тогда и приходил. Это было первое кафе, которое я тогда посетил.

КОРР: Если говорить о ценах, я помню, 5 рублей тогда с девушкой хватало нормально посидеть в кафе.

АРХИМЕД: Совершенно верно. А если как-то вот там шиковать совсем вот, то десяти хватало. Невероятно большие деньги были. Это в действительности было так. У меня была – я же «мехмат» закончил – у меня была такая своеобразная теорема, поскольку 2.87 (цены такие были) 4.12 там, например, рубль 17, 3.62, у меня была теорема. Цены всех хаотичных напитков заканчиваются на 2 и на 7, и следствие было такое: без посуды цена кратна 5. Еще место, которое массово посещали – «Этажерка». Да, это в «Алма-Ате» там стойка такая 6-ти этажная была, там бары.

Районы-драки.

АРХИМЕД: Драки помню, они были практически каждый вечер. Вот за каким-то столиком начиналась драка, и за всеми остальными столиками кто-то орал: «Не впрягаться! Не впрягаться!» Мы сидели, наблюдали, пока это не касалось нас. Но драки были почти всегда. Самое интересное, мне кажется, прошло много лет, там 30 лет прошло. Алма-Ата, как казалось, маленький город, время от времени мы встречаемся с теми людьми, с кем никогда мы не учились, не были соседями, не были там в одной компании. Но мы были в одном месте — на «Броду», и вот до сих пор люди не знают, как кого зовут. Но они чувствуют, что это с «Брода», оттуда. Еще вспоминают – такие отношения нормальные были.

КОРР: А кого Вы помните из постоянных посетителей «Аккушки», которые, может быть, стали знаменитыми сегодня, а может быть, и не стали,  но были там постоянно?

АРХИМЕД: Ушёл мой хороший товарищ, мы его звали  Мурат Мусеитов, он был завсегдатаем «Брода», завсегдатаем «Аккушки», завсегдатаем «Театралки», один из основателей группы «Жетыген». Ну, вот ушел из жизни. Ушел. Слава богу, печально волочит свое  существование  еще один мой друг, наркоман теперь стал уже. В молодые годы мы были «не разлей вода». Хорошо помню своего соседа Лядика, который на 8 лет старше меня. Его давно убили, по-моему. Еще боялись одного человека – инспектора по делам несовершеннолетних Советского района. Я до сих пор помню его фамилию – Мансуров. Я к нему никогда не попадал, но к нему попадали мои друзья. И боялись милиционеров из Парка Горького, потому что они реально нас били. Меня били, я как понимаю, вообще за дело.

КОРР: Ну, за что, например?

АРХИМЕД: Ну, дрался в Парке Горького, например, и потом, когда меня брали, приводили  в комнату милиции, вёл себя не совсем подобающим образом. То есть, «гнал» там, например. Мог себе позволить оскорбить там и представителя власти

КОРР: А в парке дрались с представителями каких-то чужих районов?

АРХИМЕД: Совершенно верно. Знаете, я жил прямо перед входом Парк Горького. И поэтому непонятно было, к каким я отношусь, — к «парковским»,  к «зоопарковским», к «крепости», к Малой станице «Зоопарковские», с Клеверной начиная, а «парковские» — там Кирова бывшая, там Богенбай батыра, там «компоты» все эти были. Мы непонятно какие были. «Крепостные» считали, что мы «парковские», например. «Парковские» считали, что мы «зоопарковские». Всё время, конечно, приходилось драться. Вот много лет. Ну, что значит – много лет? Да уже больше, чем 25 лет по-моему, прошло после школы – из 28-ми я третий живой мальчик в своем классе. Только один мальчик у нас  умер от  болезни. А все остальные по тюрьмам.

КОРР: А почему, как Вы думаете? Это ведь распространенная история 

АРХИМЕД: Мне кажется понятно, что это  свежие отзвуки войны. Я не дитё военных лет, да. Я 53-го года, послевоенных лет. Даже не совсем послевоенных лет – уже 53-й год. Но совсем свежи были влияния той войны, и очень сильны, соответственно, влияния тюремные. У нас даже в фольклоре тогда были только два вида песен: либо военные там, советские, например, либо там тюремные какие-то. И вот эта, значит, ситуация, она так и дала о себе знать. Я думаю, что мне безумно повезло в свое время: со мной рядом оказался хороший друг, взрослый человек, а те ребята, которые сегодня не присутствуют в моей жизни – ушли, а учились со мной. Очень многие из них были ничуть не хуже меня, просто менее удачливые. На их пути, например, обстоятельства сложились другим – печальным — образом.

КОРР: И все-таки считается, что тогда те же драки были благороднее, то есть, не запинывали упавшего. Или это идеализируется то время?

АРХИМЕД: Знаете, когда как. Например, когда я провожал девушку в другой район, меня все видели, что я из другого района – да, при этой девушке меня никто не бил. Но потом, когда я возвращался один,  я получал пару раз в ухо, например. Да, они все меня не топтали в этот  раз. Но с другой стороны, я сам видел под своим окном, как Братья слоны, ещё какая-та группировка у нас была — здоровые Бикешцы, что ли – вот они дрались прямо на улице Гоголя, а драки были совершенно жестокие. Вот одна команда другую облила бензином из канистры, подожгла спичками – и сгорели. Но справедливости ради я должен сказать, что дрались один на один. У нас даже присказка такая была: «без природы». Имеется в виду – не камнями там, не бутылками. Кулаками давай, ногами – пожалуйста. Один на один. Это в действительности так.

КОРР: А Братья слоны – это что за группировка была?

АРХИМЕД: А их было, по-моему, четверо братьев, они жили в  Малой станице  и они такие здоровые все были. Кличка такая была — Слоны. То, что мы сейчас говорим «беспредельщики». На чужой территории хулиганили. Но с другой стороны не сказать,  я вот ходил и в Малую станицу, в Крепость, и к «зоопарковским», и к «парковским». Я не могу сказать, что меня туда не допускали, наших друзей не допускали. Веди себя нормально в тех местах – и всё будет в порядке. У нас даже приятели были в садах тех же: своих садов не было – мы ходили в «парк», в «зоопарк». Ты стал ходить – ты должен был иметь возможность получить разрешение как бы, и с теми ребятами – пожалуйста, сколько угодно ходи. Но я никогда не слышал в своём детстве диких историй, как сейчас, например, что там изнасиловали маленького ребенка, обидели там какого-нибудь ребенка. Чего не было, того не было. Допоздна шлялись по своим дворам и поздно вечером открывали форточки – всех нас звали домой.

Солдат советской армии.

КОРР: Начало 80-х, Вы сами сказали, Вы помните лучше

АРХИМЕД: В 77-м меня забрали в армию всё-таки из-за моего неправильного поведения. Когда я заканчивал университет в 75-м году, меня вызвали во «фрунзенский» военкомат, по-моему, майор Ширяев, как я помню. И мне, как и, видимо, любому человеку, имеющему точное или фундаментальное образование, предлагалось на 25 лет пойти офицером в советскую армию. Это был апрель-месяц, по-моему. Я себе позволил смеяться ему прямо в лицо. Я говорю: «В армию? Да ни за что! Я пойду в аспирантуру!» Наверное, наговорил чего-то лишнего, не помню. Но у меня такое ощущение, что вот что-то я перегнул. Но тогда он дал мне понять, что он отомстит. Чтобы я так не смеялся. Я был зачислен в аспирантуру КазПИ. 31 августа вечером я приехал поздно вечером, ближе к полуночи. Я приехал из отпуска, с каникул. В два часа ночи приехал за мной мотоцикл, повестку привез с красной полосой, по которой я, офицер запаса, обязан сразу явиться. Я явился во «фрунзенский»  военкомат, в котором никого не было, и меня там заперли. В 8 утра пришла комиссия  медицинская. На медицинской комиссии четверо сказали, что я не годен,  четверо написали «годен к нестроевой»  в 9 часов утра. Домой мне позвонить никто не разрешает. В 9 часов утра мне дали предписание на руки, что 1 сентября 77 года я обязан быть в распоряжении командира войсковой части такой-то города Тбилиси в штабе округа. Самолет вылетал через два часа. Меня  повезли под охраной офицера в аэропорт, и только по пути разрешили позвонить. Позвонил маме, сказал: мама, меня сейчас везут в аэропорт, в армию, в Тбилиси. Они с отцом, с братом приехали, в аэропорту меня только увидели. Меня отправили служить

КОРР: Вы же в аспирантуре учились, разве нельзя было ничего доказать?

АРХИМЕД: Совершенно верно. Ничего невозможно было доказать, не всегда это можно было доказать. Там мои справки никого не волновали: я уже  был в армии.  И вот я два года в Закавказье так и отслужил.

После армии 79-й – 80-й год я  все еще пытался сохранить свою первую семью, я проживал в городе Кирове, Вятка бывший, в России. Это очень своеобразный город. В Советском Союзе это был город, который не баловал вниманием никто из туристов, —  закрытый город был, в котором все предприятия военные, в котором устроиться невозможно на работу, потому что у тебя нет постоянной прописки. Постоянную прописку не получишь, потому что у тебя нет постоянной работы. Но я там каким-то образом в математике устроился. Это город, в котором никогда не было татаро-монголов,  это город, куда в 1812-м году никогда не доходили французы. Это город, до которого немцы в 41 году не доходили, например. Ну, и такую южную рожу, как у меня, там тогда увидели в первый раз, наверное.

Журнал «Зга».

В 81-м приехал сюда  и помню вот этот «опупей», который начался, «опупей» застоя. Значит, с первой семьей у меня тогда ничего не получилось, мама умерла, папа лежал тяжело в больнице, братья и сестры учились в других городах: я вроде как остался один. Настроение было такое депрессивное. В это время там сошелся со своими друзьями. Женя Бычков, Евгений Бычков – я с ним, правда,  с 67 года, и вот  в 80 году наши отношения  как-то усилились, потом так же мы встретили Рашида Нугманова.  Потом он ставил «Иглу», и мы года 4, если не 5 подряд были вместе, поскольку сложилась очень странная такая интересная компания. Нас было человек 10-15, всем лет примерно по 28, по 27, по 29, у всех высшее образование. У всех как бы ничего не получилось с семьей там с первой. У всех никакого просвета впереди вроде не было. 

Мы собирались практически каждый вечер, поскольку недалеко жили. Мы собирались у Рашида Нугманова, пили вино «Прибрежное» тогда,  весь вечер вели там разные разговоры о том, что нас интересовало. В 80-м году, чтобы  не сойти с ума, все мы начали читать. Трудно же было достать хорошую литературу, но мы тогда прочли все на русском языке, что возможно было. И чтобы не сойти с ума, мы начали читать на английском языке.  Ясно, что никаких репетиторов, никаких курсов серьезных не было. Мы в Москве  покупали на Качалова в комке за 10 рублей американскую реальную книжку такую, был словарь, сидели и читали, ничего не записывали. Просто 50 раз в словарь полезешь «again» слово посмотреть – навсегда запомнишь, что это «снова» или «опять».

КОРР: Насколько вы все хорошо выучили английский?

АРХИМЕД: Как раз я выучил хуже всех. Я вот читаю нормально, а все остальные достаточно свободно и хорошо. В других странах живут.  Для них это не проблема. Для меня не серьезная проблема, например, прочитать. У меня две полки больших дома неадаптированной литературы, которую я от корки до корки  прочел тогда. Тогда первая серьезная книга, которую мы прочитали – Джек Керуак. Это он взорвал,  это тот  парень, с которого началось всё движение рока или автостопа по Америке.

У кого-то из нас возникла идея – я так думаю, что это у Рашида Нугманова  возникла идея – давайте будем выпускать журнал! Мы загорелись желанием, обговорили концепцию этого журнала: никакой политики, никакого диссидентства. Просто к тому времени – 29 или 28 лет исполнилось – за нашими плечами какая-та проба пера  в чём- то наверняка была. Например, в 17-19 лет все пишут стихи там, что угодно. И мы решили: ну что, вот хотели бы, например, туда и написать. Хочешь написать теорему математическую – ради бога пиши. Наши ребята-художники всё это оформили грамотно. О чем хочешь, о том  и пиши: хочешь стихи – пожалуйста, и пиши стихи. Никакой политики, ничего не было. Мы назвали журнал «Зга». В русском языке есть пословица «Ни зги не видно». «Зга» — это вот такое колечко под дугой лошади, через которое пропускается уздечка. Если ни зги не видно, это значит, что ямщик сидит на облучке и в трех метрах от себя не видит колечка, то либо так темно, что дороги не видно, либо такой туман, что дороги тоже не видно. Да.

А начало 80-х годов – это как раз «опупей» застоя в СССР, когда все глухо. Мне официально больше 136 рублей 56-я школа зарабатывать не давала: я был такой неблагонадежный какой-то, развелся там значит, всё плохо. Да. А я был вообще лучшим репетитором: из 180 случаев, когда я за деньги готовил, в МГУ 107 попадали. Ну, сверхшикарный такой случай. Но это все неофициально. А поскольку связей нет, родственников никаких нету, то туфли достать не могу, еду достать  не могу. Понятно, ни о какой квартире речи идти не может, ни о какой машине речи идти не может. Мне разрешалось только пьянствовать и ездить на такси. То есть, я общественным транспортом не пользуюсь, наверное, лет 30. Больше, чем 30 лет.  И вот мы выпустили два номера журнала «Зга». Первый номер был посвящен памяти Владимира Семёновича Высоцкого, второй номер был посвящен памяти Джона Леннона и Джима Моррисона — группа Дорз. 

КОРР: Какой это год был?

АРХИМЕД: 80-й. Вот Высоцкий умер, и вот в 81-м или там поздней осенью 80-го мы выпустили вот этот журнал «Зга». Я тогда писал стихи свои, которые в 19 лет попробовал писать, все остальные, по-моему, тоже там рассказы писали, кто-то пьесу пробовал. Ещё раз повторюсь – никакой политики. Наши друзья, Погорелкин Саша, художник, он так хорошо, профессионально оформил. Где-то кто-то там на ротаторе (ротапринт такой) размножили 100 экземпляров. И мы бесплатно среди своих знакомых начали  распространять журнал. Нас сразу же взяли в КГБ, прессовали очень долго. Я не могу сказать, что меня там пытали, что-то ещё такое: чего не было, того не было. Но что нам реально поломали карьеры, жизни – это в действительности так.

Потому что не только мне – любому из нас, кто пытался где-то попробовать, долгие годы все время ставили крест в дальнейшей карьере. Мне, например, надоело работать в Алма-Ате: в лучшей школе несколько часов дают тебе. Хотелось что-нибудь побольше. Но моя кандидатура не обсуждалась. Меня даже  в туристическую поездку в Болгарию не выпустили. Стоял вопрос в посольство Советского Союза в Алжир  отправить меня  школьникам математику читать – не отправили. И таких вещей очень много было. Например, когда на премию выставляли Ленинского комсомола, например, то меня сочли неблагонадёжным.

Я даже до сих пор знаю, что некоторые люди считают, что на меня заведено уголовное дело по статье «Измена родине». Я с 90-го года почетный гражданин города Тусона (штат Аризона). Некоторые люди считали, что я уже давно уехал.

Рашид Нугманов и «Игла».

АРХИМЕД: Потом помню вот, когда мы пьянствовали у Рашида Нугманова каждый вечер.

КОРР: Простите, где тогда жил Рашид Нугманов?

АРХИМЕД: Рашид Нугманов жил на Карла Маркса под аркой, которую проходишь там и флигель такой стоял по Джамбула. Сейчас там у него, по-моему, никто не живет. Переехал, но квартира та осталась. И вот в один из таких вечеров пришел Рашид в прекрасном, приподнятом настроении и говорит, что из Москвы приехал из ВГИКа  Соловьев, тот самый Сергей Соловьев, который  поставил «Ассу», «Чужая Белая и Рябой», и набирает здесь казахстанскую группу во ВГИК.  И он предложил: а что, пошли, сдадим там завтра экзамен по пьяной лавочке. Мы все орали: завтра пойдем, и будем сдавать! Ну, мы тогда проснулись – на самом деле пошли на экзамен Рашид Нугманов,  его брат Мурик, и пошел Борька, наш дружок-художник.

Они к нашей чести как из пушки сразу прошли, и Рашид уехал в Москву. Он приехал на следующий год и показал нам, собрав ребят, с кем провел эти вот годы, рабочие материалы своего дипломного фильма. Не дипломного фильма, а курсового, который  назывался «Йя-Хха!»: это про ленинградский андеграунд. В разобранном виде эти материалы были вообще фантастически интересны. Потом он когда их собрал, мне это менее понравилось, чем в разобранном виде. Но тем не менее  на следующий год, когда Рашид приехал, за два года закончив ВГИК,  ему дали здесь ставить фильм «Игла». Он в этот фильм пригласил всех тех, с кем он последние годы тусовался  в разных там городах, в том числе и меня.

Я пошел по одной простой причине. По двум причинам. Ну, во-первых, мне очень было интересно посмотреть, а что теперь делает Рашид, чем он занимается. Тем более, мы посмотрели его там  рабочие материалы  «Йя-Ххи!» замечательные. А во-вторых, я пошел  для того, что я любил подраться всегда. А работал я в одной из самых престижных школ Алматы – 56-й школе. Ну, как мне прийти с синячком, например? Ясно, что все будут говорить: вчера прыгнул на кого-то, получил в лоб, и, видимо, по делу. А тут такая отмазка, что я приношу с работы справку: без каскадеров сами снимаем сцены – отмазка  железная. Там и была драка снята, которая не вошла в фильм.  По драке этой было так. На улице Мира  чуть выше Кирова (Богенбай батыра сейчас), во дворах «лягушатника» там забор и рядом трансформаторная будка. И по сюжету как бы мы должны были драться. Человек 5 или 6 там было.  С наркотами, которые Виктора Цоя вроде бы защищали.

Мы собрались  как нам сказали, утром, в 11 утра на съемку. Рашид Нугманов привез два автобуса наркотов настоящих. У него же манера такая была, что он все  снимал документально: там же ни одного профессионального актера не было. Если не считать Александра Баширова, который на 3 курсе актерского факультета во ВГИКе учился. Он еще все равно не профессионал.  Никаких ролей не учили, просто обсуждали ситуации – кто как будет поступать там, что-то еще. Единственное, что мы иногда там для Мурика делали – проход, потому что движение: там попадаешь в кадр, там не попадаешь в кадр. Вот это нужно было, операторские штучки. Вот мы стоим, ждем. Привезли два автобуса наркотов, настоящие наркоты такие. Они вышли, и мы так опешили: ну все-таки нам по 28, по 29 лет, а эти ребята по 14, по 16 лет. И мы Рашику говорим: «Рашик, вообще нам это невозможно как-то драться с пацанами. А можно как-то организовать постарше наркотов?»

Он говорит: «Да, проблемы никакой нету, съёмка на сегодня отменяется, завтра в 11 часов утра». В 11 утра назавтра пришли, приехала милиция, они привезли наркотов два автобуса. Настоящих наркотов, которые  по возрасту такие же, как мы или там постарше, 14 человек.  У них там с Рашиком были какие-то свои соглашения: если они в этом будут участвовать, они где-нибудь в парке гуляют и  едят мороженое, гражданскую еду, что-то ещё. Правда,  под присмотром: как бы все нормально там. И договорились тогда, что дубль будет сниматься 2 минуты. Вот они с камерами расселись все на заборах,  вся группа расселась на заборах, на крышах. По свистку, по сигналу, значит, Рашика мы начинаем драку как придется, и по свистку ровно через две минуты заканчиваем. Детская игра «Замри»: в какой ситуации тебя  застигли, в такой  и застигли.

Перед дублем мы  грамм по 100 хлопнули, и началась вообще вот драка. Их 14 человек, а нас пятеро, по-моему, было. Всё это серьезно спасло то, что был забор и трансформаторная будка, и расстояние между ними не очень было большое. Там два с половиной метра примерно.  И в этих двух с половиной метрах в проходе у нас были какие-то шансы выжить. Вот я помню очень хорошо этот дубль: я вышел (а я тогда был кандидатом спорта по боксу), я из этого дубля вышел – у меня была разбита губа. Парковые скамейки же знаете? Вот этим дрыном от скамейки  кто-то пытался мне попасть по голове, поскользнулся на льду и попал мне в бицепс. У меня бицепс две недели был, как у Шварценеггера вот такой. И ещё я у своего друга Яника Мавриди, скрипача, выпросил концертные туфли его, которые на два размера мне были больше. И велосипедной цепью один туфель был пробит насквозь.  И, соответственно, нога у меня немножко была пробита.

Одному нашему парню, значит, вот этой же палкой от скамейки,  которой мне пытались голову раскроить,  попали в кисть. Сломали кисть, раздробили кисть, конечно. Одного наркота поймали за волосы, провели рожей по трансформаторной будке, пол лица сняли. Там одному оторвали пол уха. Только одному Генке Ли ничего не было: он занимался каратэ.  Свисток раздался, мы все замерли – благородные люди. Вся группа значит, рыдая от восторга, бросилась к нам, и Рашид говорит: «Слушай, замечательно, роскошно! Ну, вот просто мы люди неопытные, Мурат тоже только свой первый фильм снимает, ещё неопытный: черт его знает, может не получился дубль. Давайте ещё один дубль снимем. Тоже две минуты».

Мы тоже по 100 грамм, прошли так же вроде второй дубль, на этом все закончилось. Разъехались, а потом, когда пленка была проявлена, Рашик нам показывал вот эти вот моменты. Собрал всех (то есть, он ничего такого не самовольствовал), и с нашего общего решения мы приняли правильное решение не ставить эти кадры в фильм. Хотя нам обещали – она там будет, она же была, настоящая драка. Потому что киношная драка – это  совсем другое, чем настоящая драка. В киношной драке тебя ударили, на тебя посыпался шкаф там, все сверху. А тут, конечно, некрасиво. Там даже мата не слышно. Это козлячьи выдохи, лежит куча мала. Это не эффектно, это не зрелищно. Это совсем не красиво. Я бы даже сказал, ублюдочная козлячья драка.

И вот мы и так и так: нам нелегко было, и тем не менее мы приняли правильное решение, даже вот к облегчению Рашида, что эту драку убрали. Пригласили ленинградских каскадеров, они приехали, очень грамотно, очень красиво, профессионально, по-киношному поставили. Очень хорошую драку, которая есть в фильме.

КОРР: Это вот когда Цой с наркоманами..?

АРХИМЕД: Да. Да, совершенно верно. На съемках было довольно много веселого. Потому что, еще раз повторяю, никто никаких ролей не учил, слов не учил – просто рассказывали ситуацию. И вот у меня там имя Архимед не  потому, что по сценарию там было задумано или что-то еще. Просто в тот момент, когда надо было что-то орать, Саша Баширов знал, что меня по жизни Архимед зовут, и он что-то мне хотел сказать, и получилось – заорал: «Архимед!» Так и осталось. Но сама атмосфера была роскошная. Очень хорошая атмосфера, тем более, потом к нам присоединился Петя Мамонов, который тогда знал, между прочим, 6 языков. Петя, кроме того, вообще-то интеллектуал. Тогда, в то время поразительно это было. Одно дело – мы,  ладно сами читали по-английски.Но когда человек круто знает 6 языков, кроме того, что он играет – совсем  другое дело. Вообще сама атмосфера была просто роскошная.

Виктор Цой на съёмках «Иглы».

Знаете, первое время я думал, что (ну, так очно же я его не знал, только Рашид знал его хорошо) я думал, что он высокомерный, спесивый парень. Думал я так из-за двух вещей. Первое то, что молчаливый, и второе – помните, у него был вот такой жест (показывает). И вот из-за этого жеста я тоже думал тогда. На самом деле оказалось – полная туфта. И все легенды – то, что он алкаш там, наркоман – чушь собачья. Никакой наркоты он не пробовал. Ну, несколько раз с нами портвейн выпил там. Потом я же в школе тогда в 56-й работал. И ясно, что все мои ученики знали, что я снимаюсь в кино, я снимаюсь с Виктором Цоем,  и они попросили, чтобы я организовал встречу. Я сказал: «Давайте, я поговорю с ним, потому что все-таки мы не друзья, мы 4 месяца  в одном ритме живем, в квартире у Рашика находимся, ночевать все приходим. Ну, разговариваем, беседуем о чем-то все время…»

То есть, у нас хорошие товарищеские отношения. Может, правильно сказать «приятельские», да. Даже мы больше пили, чем он, например. Достаточно хорошо он владел каратэ, показывал свои приемчики, еще что-то такое. Швабру в руках держал, накручивал, все это правильно делал. Вот я тогда на съемках подошел и говорю: Виктор, ты же знаешь, что я  в школе работаю, говорю – знаешь, вот ребята просят, чтоб ты пришёл, можно ли с тобой встретиться. Он: «Ну, конечно, проблем нет, только ты видишь, мы поздно освобождаемся, в 9. Если им это не поздно, давай. Давай мы со съемок приедем». Я позвонил, говорю: если вам не поздно – в 9 мы освобождаемся – сможем  полдесятого подъехать. Собрался весь класс мой. Понятно, мы заехали домой, не снимая грима, взяли мою гитару (у меня очень хорошая гитара акустическая дома на которой вот Виктор играл дважды). Мы приехали в школу, и Виктор до часу ночи пытался там с ними разговаривать  с моим классом. Пел им там, пытался как-то пообщаться с ними. А у них – ступор.

Вот сидит 36 человек в двух метрах от Виктора, которого они мечтали увидеть. Вот теперь он перед ними сидит,  у них ступор, они даже поздороваться с ним не могут. Вот просто ступор. Ну, Виктор что мог там пел, говорил, сам рассказывал что-то. В час ночи мы разошлись. Школьники потом ко мне подходят утром и говорят: «Мы не знаем, что с нами произошло, и мы очень сильно скорбим, жалеем, что ничего не спросили. А хотели очень многое спросить. А можно еще раз?» Я говорю: я ничего сказать не могу, давайте, я с Виктором переговорю. Приехал к Виктору, говорю: «Виктор, я извиняюсь, они сами извиняются, они в ступоре были. А ты можешь еще раз?» Он говорит: не проблема, но мы же просто поздно освобождаемся, если им не поздно, давай. Там собрался весь выпуск школы с родителями, с папами, с мамами. В мой класс набилось человек 150. Там дышать было нечем, когда мы с Виктором пришли опять,  с гитарой, тоже вечером. Там состоялось нормальное хорошее общение. Наивные вещи, но что они хотели спросить у него, они все у него спросили.

И он им отвечал честно, открыто, что-то пел, рассказывал, с чем-то соглашался, с чем-то не соглашался, в общем, все остались довольны.  И я вот сам убедился, что он очень простой в общении. С большим и тонким чувством юмора. Вообще совершенно открытый, очень  доброжелательный. Вот от того, что я думал, что он с понтами какой-то парень – ничего такого не было.

Как начиналась Школа Архимеда.

Потом наступил апрель 85 года. Михаил Сергеевич Горбачев пришел к власти в стране  и объявил Перестройку. Сразу всплеснулись какие-то ожидания, свежий ветер. И на кухне, в отличие от застоя глухого, на кухнях мы стали вести не обреченные политические разговоры, а вот такие яркие – они доходил до крика, до ора почти. Совсем жесткие такие диспуты были, и в одном  таких диспутов потом, в 86-ом, 87-ом, Рашид уехал учиться, а мы собирались на кухне у другого моего друга, который уже 17 лет живет в Греции. Яник Мавриди – он был лучший скрипач Казахстана. Теперь он долгие годы лучший скрипач Греции.

И вот мы собирались на кухне у Яника Мавриди, вели всяческие разговоры до хрипоты, до обиды. Вот когда я в очередной раз на что-то жаловался, говорил, что у нас  ничего не делается, тогда в сердцах Яник мне сказал: а что ты сам? Кишка тонка самому сделать? Тогда заткнись и перестань плакаться по жизни, что ты там все такое.  Я начал орать: у кого кишка тонка?! У меня?! Как бы на спор вроде я сказал: я сделаю свою школу. Что вот я в действительности соберусь реально сам, все сделаю. Все стали надо мной ржать в этой компании. Видимо, меня тогда сильно задело. Действительно, вправду я вынашивал примерно полгода идею, что я хотел бы,  а потом я решил положить из своей жизни два года – идти, добиваться, делать эту школу. Я решил: не просто там вякнул, тебе по башке дали, а потом ты убежал и всю жизнь будешь стонать, что тебя гнобили.

Я решил совсем жестко. Либо пан, либо пропал. Положить два, ну, три максимум года своей жизни. И я тогда помню – по ЦК компартии Казахстана  и по Совету министров я тогда исходил две пары обуви, по коридорам. Тогда все-таки попасть в эти здания можно было. Это сейчас в здание Администрации вообще не попадешь. Тогда в общем-то каким-то образом можно было. Я ходил, убеждал, говорил, что нужно, предлагал, что можно. А тогда, вы помните,  что у Компартии весьма шаткие позиции были. Она в моем лице вела как бы новые дела свои. В этом смысле меня и Компартия, и власти предержащие поддерживали. Да. Потому что я как бы в общих интересах говорил и ссылался на помощь тех, других и третьих. Я до сих пор в этом, кстати, благодарен, что они сильно помогли мне тогда это сделать.

Трудно было, конечно, очень трудно было. Потому что, например, мое положение о школе министр финансов подписал не мне, а заведующей ЦК компартии Казахстана  с 15 раза. Потому что с 8 раза, когда я у него в кабинете был, он вызвал своих вахтеров, попросил меня запомнить, проводить вниз и велел никогда больше не впускать. Это был 88 год. Подписал это в половине одиннадцатого вечера заведующей отдела ЦК компартии Казахстана его заместитель. Они поднялись туда, к Бацуле  в кабинет. Анатолий Бацуло – это был министр финансов тогда. Час они там у него провели,  пол одиннадцатого вечера они вышли. Я их ждал с портфельчиком-дипломат. У меня в дипломате на всякий пожарный лежала бутылка коньяка и три стакана.

Они вышли, показали мне – подписано. Это был первый документ в Казахстане министерства финансов, который был подписан с 1947 года. С 47 года по 88 год ни один документ автономно в Казахстане в министерстве финансов  не подписывался и пробить министерство финансов – наверное, это было самое тяжелое, что мне удалось в своей жизни. За 41 год ни одна инструкция тогда не изменилась. Когда я вытащил пузырь коньяка, на ступенях расставил министерства финансов три стакана – никто не отказывался. Одним движением мы разлили сразу на три стакана. Жахнули они, жахнул я, они сели в с вою служебную машину, уехали домой. Я взял такси и уехал домой. Так вот было подписано. Но это было очень тяжело.

Мне было настолько трудно пробивать, что вот то, что я пробивал, как в вате: ты же не слышишь таких резких «против», все как бы одобряют, и никто ничего не решает, как министерство финансов, например. Поэтому, как в вате, это тяжелая борьба. Настолько меня она вымотала, что я потерял все свое здоровье, попал в больницу. У меня на нервной почве сменился обмен веществ, и в почке образовался камень. При операции внесли инфекцию, пошел общий сепсис. При общем сепсисе сделали вторую операцию, я лежал  32 суток. Даже не в реанимации,  а вот комнатка – я ее называл про себя «накопитель». Да. Перед моргом. Потому что сперва я лежал в этой в реанимации. У нас там три койки лежало. Я на 8 сутки в себя пришел. А было так: вот раз первый умер, выкатили, нового привезли. Второй умер – это все в течение суток, например.

Выкатили нового – теперь, я думал, сейчас очередь до меня дойдет. Нет, опять первого увозят, например. Психологически это тяжело. И так несколько раз. До меня там 3-4 раза очередь не доходила. Психологически сложно. Поэтому меня перевезли не в саму реанимацию,  а вот рядом в смежное помещение.  Я там лежал один, рядом стояла койка без матраса. Это была комната, в которой врачи после операции обсуждают свои ошибки. Там обсуждают тактику, что они сделали так, что сделали не так. И они курили. Я на восьмые сутки пришел в себя, я помню – тогда у меня были ложные позывы. Я извиняюсь, что рассказываю, потом вырежете.

Мне захотелось в туалет, я забыл о том, что мне сделали две тяжелые операции. Что у меня все это трубочки только.  Я дернулся, сорвал эти трубочки. По стеночке-по стеночке пошел в туалет. Понятно, что ничего не получилось. Потом я начал возвращаться обратно. Прохожу мимо реаниматорской, мимо поста медсестры. Там её нет, куда она ушла, не понятно. Я сел рядом и начал перебирать карточки тех людей, кто там лежит. В том числе и свою. И в своей карточке я увидел – там сепсис, там еще что-то такое, анализ, какой диагноз там стоит. И там прогноз… Я не медик, но что это такое, мне это, по-моему, было понятно: там прогноз «экзетузлетализ». Да, там первые сутки, вторые сутки, 8-е сутки подряд «экзетулитализ»: понятно, что кони двинет. Я тогда, помню, вернулся в три часа, в койку лег и заплакал тогда. Ну, это первые слезы после 6 класса были такие. Ну, обида: 35 лет, я никогда ничем не болел. Здоровый парень, и вдруг такая дурота, например.

Я поплакал-поплакал, в 6 часов решил: нет, умереть – для этого ничего делать не нужно, нужно пытаться бодаться. Когда в 6 утра ко мне пришел первый врач, Андрей Попов, я попросил принести его волейбольную камеру резиновую и попросил кусок жгута. Он говорит: зачем? Ну, надо. Я лежал и по 150, по 200 раз в день (на спине только лежишь двигаться нельзя), надувал камеру эту и сдувал. Он нашел вот такой кусочек жгута – я пытался растянуть, еще что-то такое. Через две недели процесс пошел, динамика пошла. Врач, который меня все время перевязывал, говорил: о, пошла динамика.  Я еще пролежал 18 дней, по-моему, и ни одного дня я в простой палате не лежал. Меня выписали на работу.

Школа Архимеда в действии.

А школа тогда была со странными названием, мы ее открыли. Полное название этой школы было такое: «Республиканская экспериментальная школа для подростков, нуждающихся в особых условиях воспитания». Так в бывшем СССР называли тюрьмы для маленьких детей. А что это такое – особые условия воспитания — никто особо не знает. Пять раз в день вас кормить или что? Это назывались тюрьмы, потому что вот  с 16 до 18 лет это колония. Например, с 18 лет – взрослая тюрьма. А что делать до 16 этим детишкам? А среди них есть ребята такие, да.  Вот для них такие школы назывались, а в народе называлось «бессрочка». Потому что как бы тебе давали два года направления в эту школу.

Но 10-ти секундное опоздание в строй, развязанный шнурок, оторванная пуговица, непричесанный, отгрызался кому-то – тебе набавляли 10 дней.  И получалось – те два года, что получал, на самом деле четыре-пять. Половина детей там сидело вообще ни за что. Самый тупой способ воспитания держать между колен и набить ремнем, например, гораздо более эффективный. Например, мальчики играли там в индейцев или в войну. У соседки украли курицу, зажарили и съели – получили по два года этой «бессрочки». Помните, были перины такие? Хозяйка сушила перины там, подушки… Мальчики из этих обручей из-под бочек делали сабли. Разбили там перину или подушку её… Там трое ребят не ходило в школу два дня. Там пришли в сельской школе, огрызались с учителями. И их живенько определили на два года в «бессрочку». Маразм же, да?

Потом там было, как в капле воды отражение того, что творилось в СССР. Если  ты в СССР родился, например, в Казахстане, то службу в армии будешь нести на Дальнем востоке, например, где нибудь, или в Мурманске.Если ты родился где-нибудь, например, в Питере – службу обязательно будешь нести в Туркмении. Далеко от дома. Точно так же в этой школе  с девяносто четырьмя ребятами, которые там сидели, только четверо казахстанцев, все остальные – Прибалтика и Белоруссия. И там трое детей были с открытой формой туберкулеза, их нужно было там не держать в марте-месяце босиком, сажать в карцер с бетонным полом. Да. Надо было просто лечить там. Мне кажется, перспектив таких у школы не было. И вот мы тогда весь год ставили вопрос перед ЦК Компартии Казахстана, что нет перспективы у этого учебного заведения. Надо закрыть. Кому нужно дать амнистию – давайте дадим амнистию, кто конкретно  реально убийца – давайте в Шахана отправим. Там другая исповедь для этого, более сложная такая.

Давайте лучше попытаемся что нибудь для школы – тогда идея была такая. Вот такой хитрый термин был «трудные подростки». Хотя я стараюсь его избегать,  потому что я до сих пор профессионально трудно понимаю, что кроется под словом «трудный подросток». Мы брали конкретно того, у кого ситуации складывались сложно. Вот мальчик нормально учился до 7 класса. В 7 классе сломал ногу, полгода лежал в больнице,  по учебе страшно отстал, пришел в школу – там все пошло комом. Понятно, что он психует, нервничает, стал огрызаться. Стало сложно, хотя интеллектуально вполне нормальный был. Девочка была хорошая, до 4 класса училась замечательно, в 4 классе мама у нее умерла. А папа, хороший мужик, мягкий, спился. Девочка пошла по рукам. Что делать? Это сирота или полусирота. Всякое бывает. Я вот говорил – я третий мальчик в классе живой, да. Кому-то повезло, кому-то нет.

Мне кажется, мы, особенно мальчишки, когда нам с 12 лет до 15-ти, например, мне кажется – мы ходим на грани уголовного кодекса. Любое наше деяние – камень бросил, например – оно практически находится просто на грани уголовного преступления.  И не  интересует, что просто все скопом пошли посмотреть, я присутствовал там рядом. Видел, например, кому-то не повезло, вот как этим детям. Но интеллектуально они нормальные, просто они потеряли веру в себя. Они потеряли веру в то, что можно своим трудом добиться, поступить, например, в институт. Как?! Там  один блат  — у них ничего этого нет. И тогда я их собрал. Схема была такая:  вот их было там около 250 детей. Мы брали, во-первых, добровольцев, во-вторых, отбирал так: до обеда они работали. Я их устроил на разные предприятия города Алма-Аты. На 192 предприятиях  работали наши дети. Кем могли брали: в больницах, вопреки законам, их ставили  в клизменные отделения. Ну и все такое.

Я просто я говорю – если ты хочешь в институт поступить, то я хотел бы, чтобы ты прошел через это. Если ты можешь. Они «утки» за больными убирали, их заставляли там в клизменных отделениях. Если ты всего этого насмотришься и тебя это не отвергнет от твоей стези – давай. Значит, ты будешь нормальным врачом. В сапожные мастерские, хлебопекарни там,  в аптеки, куда мы могли, туда их устраивали. Причем мы старались, чтобы две подружки или два мальчика не работали вместе. Чтобы они в одиночку во взрослом коллективе приобщались. А работали они до обеда 4 часа в день,  а моя задача была смотреть за тем, чтобы их не обманывали. В СССР существовал закон о труде подростков. Он был формально очень хороший закон: ребенок работал 4 часа в день, но ему платили, как взрослому

Просто нас всегда обманывали: в колхоз отправят и еще говорят, что ты остался должен колхозу. Просто наши деньги воровали все бездарно, а я смотрел, чтобы у них там ничего не своровали.  И из тех денег, которые они получали (а они получали минимум 70 рублей в месяц, до 180 рублей в месяц они получали со всякими премиями), вот я тогда поставил: 50 рублей, они платят в школу. Меня тогда за это подвергали сильной обструкции, потому что говорили, что я замахнулся на самое святое что у советской власти было: на образование бесплатное. Я говорю, что оно не совсем должно быть бесплатным для какого-то уровня. Давайте мы его научим читать, писать, например. Дальше мы все-таки должны приучать, что халявы не бывает. Там они платили из своих денег. Лучшие из них получали такие стипендии, что сейчас называется грантом.Мы их вообще бесплатно учили. Мы их отправляли по всей стране мотаться. А после обеда с двух часов дня они учились до 10 часов вечера в нашей школе. 

Им качественно давали с нуля математику. Там русский язык, там английский язык – старались, да. У них велись совершенные элитные предметы. Вот у них очень серьезно велась история живописи, история скульптуры, история архитектуры, история театра, история кино.  Тогда в нашей школе, как раз в 88 году, приступил работать народный артист Казахской ССР Темкин Лев. Он у нас целый год вел историю театра. Когда такая интересная личность у тебя ведет — получается совершенно другой результат. Потом он своего ученика привёл, Выморева Бориса. Историю кино у нас там Хаким Булибеков вел. Поразительно, интересно. И мы говорили, что если ты действительно хочешь учиться и у тебя обыкновенные мозги  — за два года гарантируем, что сам без блата поступишь.

А моя задача была – я пошел, со всеми ректорами Алма-атинских вузов подписал договор, что выпускные экзамены в нашей школе мы не принимаем. А принимаете вы – все представители вузов. Приводите какие хотите комиссии – мы вам за это заплатим. Потому что это ваша работа. Ну просто просим, что если сдает качественно, на «4» или «5», то зачем его заставлять через два месяца в вашем же вузе  те же самые экзамены сдавать. У нас сдать трудней – зачисляйте сразу. Получилось так, что все наши дети начали поступать без блата. Нам единственное только сказали – мы с этим должны считаться – на «юрфак» КазГУ и Философски-экономический факультет КазГУ не рыпайся. Там все было расписано на годы. А все остальное, даже «лечфак» Мединститута, где конкурсы были безумными – пожалуйста, давайте, поступайте. И они все поступали. У нас еще было право открытого письма в МГУ.

То есть, если мы видим, что парень там в математике яркий, но он никогда в МГУ не сдаст других экзаменов, кроме математики, то, может быть, на «мехмат» в МГУ возьмут. На «мехмат» в Новосибирский университет их брали. Совершенно спокойно, при том, когда, вы помните, например, конец 80-х – начало 90-х годов детская преступность по всей республике, по Алма-Ате, она круто перла вверх. Но в Ауэзовском районе города Алма-Аты, где стояла наша школа, она сильно падала – до 23% в год всего. Мы, правда, очень долго там воевали, потому что мы там были пришельцы, а рядом с нами –  «орбитовские», СМУ-15, микрорайоновские. Они все нас пытались поставить в стойло, чтоб мы платили дань. Ну, мы никому ничего не платили. У нас один раз даже была страшная перестрелка. Рядом с нами стоит здание – сейчас оно принадлежит там какому-то колледжу, а раньше это был лабораторный корпус Политеха: там обратная его сторона вся изрешечена выстрелами. Потому что когда все эти банды пытались поставить нас в стойло, мы сопротивлялись там была стрельба.

КОРР: это в каком году было? 

АРХИМЕД: Это был 88-й год, там реальная совершенно была территория. Потом я заключал со своими заместителями соглашение – со всеми главарями бандюганов  этих районов, и они поняли, что лучше нас вообще не трогать. И до сих пор у нас в этом смысле плохая слава. На СМУ-15 никто не дизелит, потому что они так и считаются – школа для бандитов, и что лучше их не трогать. Это была первая школа в СССР, которая отказалась вести начальную военную подготовку. Ну, я не вижу вести смысла. Тысячу раз с высокой трибуны мы выступали и говорили, что ранняя милитаризация детей ничего хорошего для психики ребенка, кроме колоссального вреда, не приносит.  И приводили в пример Германию 33 года, Китай 68 года, например. Но во всех странах генералы сильнее,  чем  учителя. Ну, я и решил не вести этого. Тогдашнее министерство образования пошло мне навстречу.

Ну, вроде подписали, что можем не вести НВП, все нормально. И вдруг – октябрь-месяц 88 года, мне звонит министр образования домой в 7 утра (а, нет, в 12 часов ночи). Звонит и говорит: слушай что будем делать? Я говорю: а что? Он: из Москвы приехала комиссия из Министерства обороны СССР – 10 генералов 5 полковников – урывать  тебя в землю. И меня тоже – за то, что осмелились убрать предмет Начальную военную подготовку. Что будем делать? Ну, против Министерства обороны смысла бодаться никакого нет. Поэтому по телефону приняли решение, что сейчас я ночью быстренько как бы «перестучу» учебный план, как бы положение о школе липовое сделаю.  В 8 утра приеду к нему, он поставит печать, а к 9 утра в школе будет какой-нибудь полковник.

«Павел Семеныч» какой нибудь, за деньги который как бы там работает. Все нормально, мы все это сделали, и когда в 10 часов утра эта большая группа из Министерства обороны СССР, 10 генералов и 5 полковников, пришли меня урывать, мы просто сказали: как?! Кто посмел бы?! Убрать начальную НВП! Да что Вы! В расписании  есть, в учебных планах есть, в журналах есть, в Положении о школе есть. Вот полковник  Павел Сергеевич. Мы выпили с ними водки, с министром Шаяхметовым тоже. Они убедились, как бы у нас это все есть – и спокойно укатили. Но на самом деле мы этот предмет никогда не вели. Я искренне считаю, что это не правильно, не надо его вести. Потому что откуда растут ноги у этого предмета мне понятно. В конце 60-х годов, когда было крупное сокращение советских войск

там большое количество мужиков, подполковников, майоров, которые практически ни за что не отвечали, но получали по тем временам очень большие бабки – и остались без работы. Вот они убедили тогда руководство страны в том, что международный империализм грозит нам, что нам придется готовиться к этому. И мотивируют двумя вещами. Первое – введение этого предмета подготовки юношей  к армии, и второе — военно-патриотическое воспитание. Ну, подготовка юношей к армии — это же не МГУ:  надо, чтобы он был здоровый, умел пробежать 3 километра, подтянулся 5 или 6 раз и чтобы у него мозгов хватило запомнить три статьи устава. А почему военно-патриотическое? Почему не мирно-патриотическое? Почему не патриотическое воспитание?  Вот  такие вот штуковины были. 

Что я ставлю себе в заслугу — по этой школе? (К большому сожалению, в 93 году ее пришлось закрыть, потому что с развалом СССР развалились все горизонтальные экономические связи, и не то что там наши дети – подавляющее большинство взрослых лишились работы.  Тогда мы просто приняли большой крен образования). Но я до сих пор считаю, что это одна из лучших моделей вообще. Постановка социального противовеса  к такому социальному иждивенчеству, такой бездуховности, бесприютности, безысходности – вот как работать с теми людьми, которые попали в такую ситуацию?  В 90 году американцы по этой модели открыли свою школу. Именно поэтому они меня тогда звали к себе. Именно поэтому они меня тогда избрали почетным  гражданином города Тусон – там она открыта, эта школа.

Что я ставлю себе в заслугу? Из примерно одной тысячи детей, которые за эти вот годы, с 88 года, ну, может, полторы тысячи – только один был повторный рецидив из полутора тысяч детей. Может быть, они не стали крутыми банкирами, министрами, докторами наук, нет многих в стране, уехали, но важно другое. Важно то, что в стране они стали нормальными людьми. Нормальными, законопослушными. Два года назад я навещал своего друга Женю Бычкова  в Канаде.  В Канаде он живет, и подрабатывает на одном из многочисленных русских радио

Он говорит: «Пойдем, мне поможешь вести эфир, там по радио я буду вести прямой эфир». Я говорю: «Ты музыкант, чем я тебе могу помочь?» Он отвечает: «Поговорим там про проблемы образования». Так вот, я в прямом эфире канадском получил 15 звонков. Восемь я получил от людей из бывшего СССР, которые никогда в глаза меня не видели, но просто слышали, что я бодался, пытался открыть свою школу,  и они внимательно так за этим следили. И они были удовлетворены, что мне удалось  это сделать, такие хорошие слова сказали. А 7 звонков я получил из Канады, из Северной Америки от бывших выпускников этой школы.  У которых свой сайт там, у которых свое место встречи. Они раз в году там встречаются , все они держатся друг за друга как-то.

И они считают,  что благодаря этой школе они пошли по нормальной дороге. Вот это я ставлю себе в самую большую заслугу. Один рецидив – что-то невероятное! Значит, эта школа – модель хорошая. Она имела право на существование.

Были очень смешные ситуации, когда 2 сентября 88 года последний урок закончился,  я выхожу в школьный сад и вижу такую картинку: два десятка мальчиков и девочек сидят на траве, сложив ноги в сухой арык.  Пьют водку. Я подхожу, говорю: а что празднуем? Они говорят: «Архимед, у нас праздник». Я говорю: какой праздник? Они: «Вы школу открыли сегодня» (смеется). Я: «Праздник – дело хорошее, но  давайте прекратим». Были смешные ситуации, когда эта узкая улица Ладыгина (о которой мало кто слышал вообще, честно говоря), в день заработной платы, когда им первую заработную плату выплатили (я не знаю, они сговорились – я так понимаю, что это сговор был)  3 месяца они так поступали: они все с работы приезжали на такси  к школе. При чем, видимо, они таксисту доплачивали, чтоб таксист постоял три часа.  И вся эта бедная улица Ладыгина крохотная,  она сверху донизу – метров 400 – была забита, пройти невозможно. Из такси все выходили, как белые люди:  с работы в школу. Это было смешно, конечно.

Алихан БАТАЛОВ